Превозмогая слабость, он побрел к селу в надежде укрыться где-нибудь на горище в соломе, отдохнуть, а главное, — перевязать рану на ноге. Домой идти Парфентий не решался, ибо знал, с каким ожесточением разыскивают его по селу жандармы.

Он подумал о деде Григории. На него Парфентий надеялся. И на этот раз он был уверен, что преданный и честный старик, как никто другой, сможет укрыть его и помочь.

Собрав остаток сил, Парфентий добрался до хаты деда Григория. И когда тот открыл дверь, повалился к нему на руки, теряя сознание.

Дед Григорий отогрел Парфентия, перевязал ему рану и, когда чуть забрезжил рассвет, спрятал больного на чердаке бывшей колхозной кузницы. Он притащил туда все теплые вещи, которые были в доме, чтобы как можно теплее укутать раненого.

Шестеро суток дед Григорий ухаживал за больным. Тайком носил ему еду, питье, давал лекарство, которое с большим трудом удавалось доставать.

На седьмой день, когда жар спал и раненый почувствовал себя лучше, дед Григорий рассказал Парфентию обо всем, что произошло за эти дни в Крымке.

Видя, как тяжело принял Парфентий весть об аресте учителя и смерти комиссара «Партизанской искры» Мити Попика, дед Григорий умолчал об аресте отца, матери и сестренки. Не хотел старик увеличить и без того непомерно великие страдания юноши.

На следующий день Парфентий сказал деду Григорию, что хочет уйти в савранские леса к партизанам.

— Как-нибудь доберусь.

— Нет, Парфуша, еще рано, — возразил старик. — Слаб ты очень. Не дойдешь, по дороге где-нибудь загниешь. Нога у тебя припухла. Ты и сапог не наденешь. А без сапог по этакому снегу куда пойдешь? Путь неблизкий. Полежи недельку, справишься трошки и тогда можно пойти. Я понимаю, что тебе тут оставаться нельзя. А я постараюсь хлопчика Васю увидеть. Он тебя прямо куда следует приведет.

Одиночество на пыльном, закопченном чердаке кузницы усиливало душевные муки Парфентия. Но он согласился с доводами деда Григория и решил остаться еще на несколько дней.

Но спустя три дня после этого разговора утром Парфентий услышал на улице шум. Он заглянул в щелку. По улице бежали возбужденные люди. Среди шума он различил слова: «Хлопцев ведут», и в нем вспыхнуло неодолимое желание бежать туда, увидеть своих товарищей, быть ближе к ним в эту минуту.

Покинув свое убежище, Парфентий пробрался на окраину села. Ему удалось незамеченным забраться на чердак ближайшего сарая.

В небольшое отверстие, проделанное им на крыше, он видел все, что происходило.

Анушку закончил читать приговор и отъехал в сторону. Несколько минут царила тишина. И в этой жуткой тишине, раздирая на части сердце, долго и неумолчно звенело последнее слово приговора: «Расстрелять!»

Тяжелый ком подступил к горлу Парфентия. С особой силой почувствовал он сейчас горечь утраты, любовь и душевную близость к товарищам, гордость за их презрение к смерти и гнев к палачам.

Какое же право дано этим зверям отнимать жизнь людей только потому, что они не захотели им покориться? Кто дал это право румынскому жандарму Анушку?

Анушку сидел на лошади спиной к нему.

Парфентий вынул наган и прицелился.

Тишину расколол треск выстрела. Офицер запрокинулся навзничь и, сраженный насмерть, повис на стремени.

Цепь жандармов смешалась, расстроилась.

— За вас, товарищи! — крикнул Парфентий. Все стоящие узнали голос своего вожака и в ответ дружно, мощно загремело:

— За Родину!

— Смерть фашистам!

Группа жандармов бросилась к сараю. Но Парфентий спрыгнул с чердака и исчез.

Оставшиеся жандармы, потеряв начальника, стали, торопясь, стрелять по осужденным. Упавших добивали прикладами, с остервенением топтали сапогами.

И не от ярости они делали это. Другое чувство владело ими. Это было чувство страха за завтрашний день, готовивший им, убийцам, самую страшную из всех, бесславную собачью смерть.

Парфентий успел спрыгнуть с чердака прежде, чем жандармы подбежали к сараю.

Пригибаясь как можно ниже, он пробежал глубокой канавой вдоль огорода и, проскочив молодой вишневый садик, очутился на изгибе узенькой кривой улочки. Здесь он на секунду остановился, чтобы перевести дыхание и решить, куда бежать дальше.

Сквозь звон в ушах он слышал беспорядочные выстрелы, крики, слова грубой брани. И совсем близко раздавались голоса бегущих людей. Это была погоня за ним. Раздумывать было некогда, да и выбор оставался единственный: проскочить через огромное село, выйти к речке, а там через лед на остров, в лес. Там можно скрыться от преследовавших его жандармов.

Поправив сбившуюся повязку на раненой ноге, Парфентий выбежал на дорогу. Но тут же остановился. Вдоль улочки, прямо на него, ехал шагом верховой.

Юноша бросился в сторону и спрятался за ствол старой коряжистой вербы, низко свесившей над дорогой свои редкие оголенные ветки.

По дороге, по рыхлому, распущенному оттепелью снегу, хлипали копыта лошади. Все ближе и ближе отдавалось в ушах Парфентия их равномерное хлюпанье. Наконец, совсем близко зашумело тяжкое, прерывистое дыхание усталого коня. Еще секунда, другая, и ездок был совсем рядом. Сжав в руке наган, Парфентий шагнул из засады и преградил дорогу ехавшему.

— Стой! — негромко, но угрожающе произнес Гречаный.

Ездок дернул поводья. Лошадь шарахнулась было в сторону, но почувствовав на поводе руку, остановилась.

— Стой! — повторил Парфентий. — Руки вверх!

Увидев направленное на себя дуло нагана, полицейский поднял руки.

— Слезай!

— Что ты, Парфень.

— Слезай, говорю.

— Я не трону тебя, — промямлил в испуге седок, — иди, куда хочешь.

— Слезай, гад! Застрелю!

Полицейский, не опуская рук, спрыгнул с лошади.

— А теперь кругом и марш бегом, шкура! И не оглядывайся, а то пристрелю.

Перепуганный насмерть полицай быстро засеменил в сторону, противоположную той, откуда доносились приближавшиеся голоса погони.

Превозмогая боль в раненой ноге, Парфентий с трудом влез на лошадь и помчался вдоль села.

Орава жандармов бежала по следу Парфентия. А след был необычный, приметный. Правая нога беглеца печатала на мягком, сыром снегу четкие оттиски подошвы сапога, левая же оставляла бесформенные вмятины от раненой ноги, обмотанной тряпками.

У дороги, у изгиба узенькой улочки, след обрывался. Здесь подбежавшие жандармы увидели смешение конских и человеческих следов.

— Бандиту подали лошадь! — в отчаянии прорычал один из жандармов.

— Не догнать нам, капрал, пешком в такую слякоть.

— Продолжать погоню! — крикнул капрал. — Он не должен уйти! Это главный преступник и нас повесят за него.

Вся орава, тяжело дыша, устремилась вдоль улицы, простроченной взад а вперед следами конских подков.

Парфентий мчался по знакомым улицам родного села. Но все ему сейчас казалось незнакомым, будто впервые виденным. Задернутые мутной пеленой, бежали навстречу хаты, деревья, палисадники. Из дверей, из окон смотрели на него односельчане. Парфентию сейчас не могло придти в голову, что все эти родные люди, знающие его с детства, смотрели на него с изумлением, восхищаясь его отвагой. Он ничего этого не замечал, не узнавал никого. Все сливалось в расплывчатые, движущиеся навстречу пятна, окрашенные в единый серый цвет. Перед глазами плыли, расходились горячие желтые круги да мерно качалась голова скачущей лошади, с плотно прижатыми ушами. Он поглощен был одной мыслью, одним желанием, — не даться в руки тем, кто бежал по его следу. Уйти и мстить, мстить беспощадно, презирая смерть. Мстить за себя, за смерть боевых товарищей, за тата и за учителя, отдавших жизнь за Родину.

Лошадь, как бы угадывая желание ездока, мчалась в нужном направлении. А может быть Парфентий, стремясь уйти, сам ясно не сознавая, направлял ее покорный стремительный бег.

Обогнув небольшой пустырь, лошадь перемахнула канаву и вынесла Парфентия на широкую улицу. Это была последняя улица села. Там, в конце ее, начинался колхозный сад, сначала полого, а потом круто спускавшийся к речке.