К сожалению, новая одежда вскоре стала Кристиану тесновата. От детского жирка он быстро избавился в годы веселья и беззаботности, зато пиво, а после обеды и гулянки в кабаках привели к тому, что новый костюм не сидел, как полагается. Под фалдами пиджака угрожающе выпячивались ягодицы, а когда он повязывал шею шарфом, щеки чуть ли не свешивались поверх шерстяной вязки. К тому же лицо его приобрело пятнисто-багровый оттенок, но, похоже, это совсем не отпугивало Бодиль (и если уж на то пошло, других дам тоже), скорее она стала ему даже ближе, чем когда-либо. Их обоих словно окутал приятный туман, и, как ни странно, благодаря ему стало легче маневрировать в комнатах: они видели друг друга не слишком отчетливо и не резали друг другу глаз. Все каким-то образом сгладилось, казалось даже, крик ребенка звучит приглушеннее, и, в сущности, мысль о том, что можно прийти домой, была Кристиану по душе. Из-за множества дел ему не все удавалось успеть, особенно теперь, когда у него появилась постоянная работа в «Вечерней газете», взявшей установку на отделение овец от козлищ. Правда, подобным отделением занимались всегда, но теперь радикальнее, чем когда-либо. Конечно, для этого нужно было быть в курсе дела, но, если это дело становилось чересчур уж марксистским, приходилось давить на тормоза. Если же сквозь революцию пробивалось нечто развлекательное, интерес «Вечерней газеты» к ней резко падал. В газете мгновенно оценили новый имидж Кристиана, который идеально подходил для того, чтобы выявить махровых марксистов и прикончить их с благословения Ситуационизма и Ролевого Релятивизма. А то, что тем самым он предает старых друзей и, возможно, свои прежние убеждения (если таковые были), К. Б., похоже, совсем не волновало. Ведь у него появилось столько новых друзей. Конечно, о «Вечерней газете» можно было сказать много всего. Но сотрудники были сплочены и гордились своей работой — это уж точно. Никто не выделывался, напротив, все старались прищучить заносчивых позеров, которых развелось вокруг, толстосумов, наложивших лапу не только на экономику, но и на культуру. С них не мешало сбить спесь! Обломать им, к черту, рога! Разве это не революционный поступок?

Бодиль, изначально склонная к полноте, не отставала в этом смысле от Кристиана. Они все раздавались и раздавались вширь, и едва ли не перестали умещаться за обеденным столом — так что возникла мысль о новом жилье. Малышу Вильяму переезд тоже пойдет на пользу, в саду просто нет места, ведь его игры становятся все динамичнее и требуют большего пространства. Он такой живчик, так и норовит куда-нибудь улизнуть. Они приобрели на Транегордсвай заброшенную территорию одной идейной общины, и, когда с помощью тестя там сделали ремонт и благоустроили сад, нельзя было себе и представить, что раньше повсюду бродили безумные люди, строили себе хижины, как в африканском краале, тушили сигареты о паркет, топтали их окованными железом сапогами. Теперь это стало похоже на настоящее жилье. На дом.

Как-то раз Кристиан вернулся домой — слегка навеселе — и, пройдя на застекленную веранду, где сидела Бодиль, поставил перед ней на стол большую коробку. Что там внутри, он не показал. Сперва изложил свой план. Он ясно осознал: пришло время соединить Хорсенс с Коринфом. Да, время пришло. Это нужно было сделать много лет назад, говорил он, размахивая сигарой: он знал! знал! Но ведь так много всего было — и взлетов, и падений (он это признает! признает!). Однако теперь время настало. Теперь они смогут. Это должно коснуться не только их отцов, матерей, братьев и сестер, нет, всего рода, всей родни: двоюродных братьев и сестер, дядюшек и тетушек, племянников и племянниц. И описывая всю грандиозность своего плана, а также подчеркивая, как важно для Вильяма узнать свою родню, он открыл большую коробку и стал доставать небольшие матерчатые свертки, выкладывая их перед Бодиль один за другим. Их было по двенадцать каждого вида: ножей и вилок, ложек и приборов для десерта. Все они были из настоящего, неподдельного, чистейшего серебра самой высшей пробы. Там был даже половник и набор для разделки жаркого. Кристиан пришел в настоящий экстаз, принялся размахивать над головой большой вилкой и заявил, что и рожок для обуви совсем не так плох, но, если уж люди садятся за стал — особенно если люди эти родом из Хорсенса, — столовые приборы должны быть на уровне!

Семейный праздник удался на славу. «Вечерняя газета» сделала о нем небольшой, симпатичный репортаж под названием «Времена меняются». Рядом с заметкой напечатали две фотографии: на одной, снятой еще «тогда», бородатые мужчины и женщины в больших шляпах бродят между индейских вигвамов и курят чиллум; на другом снимке, относившемся к современности, был запечатлен сотрудник газеты, знаменитый репортер и комментатор в окружении «своих близких» (сказано это было в ироническом ключе, так как на фотографии было не менее шестидесяти человек).

Поздним утром, когда праздник уже подходил к концу, Кристиан вошел в спальню. На кровати, похрапывая, лежала Бодиль. Одеяло немного задралось, заметно оголив ее ягодицы. Он стоял и не мог отвести взгляда от этой белеющей плоти. Такой знакомой, и все равно такой чужой. На мгновение ему представилось, как долго будет колыхаться воткнутая вилка, если ее вонзить в этот жир. Но вдруг сердце его переполнилось нежностью, и, почувствовав головокружение, он закрыл глаза.

Может, лучше ему уехать обратно в Ютландию.

Поздно, слишком поздно.

Он открыл глаза. Подошел к кровати и, опустившись на колени, поцеловал оголенную плоть. Подтянул одеяло и прикрыл ее.

Мэдс Мэдсен недавно вернулся с вакаций, и оттого долгая зима его не страшила. Чего он только ни повидал в южных краях и теперь сам развлекался воспоминаниями и развлекал своего напарника, Черного Вильяма.

Когда запас его историй иссяк, он, потехи ради, насочинял новых. И вот что забавно: они были даже интереснее и красочнее тех, что произошли в действительности.

Однажды вечером, болтая о том о сем, он вдруг, сам изумившись, выдумал Эмму.

— Вот мы говорили о дамах, — сказал он как бы небрежно, — а тема эта и вдохновляющая, и поучительная. — Мэдс Мэдсен задумчиво пожевал длинный ус. — Ты ведь знаешь, Вильям, что, когда человек попадает во влажный и жаркий южный климат, с ним происходят перемены. Он забывает о главном и начинает интересоваться всякой ерундой, вроде женщин.

Тут Мэдс выдержал паузу, чтобы Вильям успел настроиться на тему. Ведь Мэдс коснулся чего-то не просто редкого, а прямо-таки непостижимого в Северо-Восточной Гренландии, и прекрасно сознавал, сколь деликатного подхода требует сия взрывоопасная материя. В Арктике женщины становятся предметом вожделенных мечтаний, касаясь которых мужчины обычно прибегают к неопределенным, туманным оборотам. Нечасто можно услышать, как, говоря об этих необыкновенных существах, они употребляют грубые или пошлые выражения. Каждый охотник хранит воспоминание о каком-нибудь красивом легком романчике и предпочитает о нем не распространяться. Мэдс Мэдсен вообще-то хотел просто поговорить о женщинах, рассказать о небольшом приключении, которое было приятно пережить и столь же приятно завершить. Но тут на сцену вышла Эмма. Всецело — порождение его фантазии, совершенный образ, который появился на свет Божий еще до того, как сам автор это осознал.

— Эмма, — осторожно, с опаской прошептал он себе под нос.

— Что ты сказал? — Вильям удивленно взглянул на напарника.

— Я сказал, Эмма. — На сей раз голос Мэдса Мэдсена звучал увереннее.

— Какая еще Эмма? — спросил Черный Вильям.

— Какая Эмма? Хм, да разве ее опишешь? — Мэдс Мэдсен озадаченно уставился в закопченный потолок. — Что только о ней не скажешь, все будет мало, — завел он. — Во всех отношениях замечательная женщина, — и Мэдс мечтательно вздохнул и позволил женскому образу окончательно оформиться у него в голове. А затем описал то, что увидел. — Вот слушай. Эмма как будто вся сплошь состоит из пончиков. Повсюду пончики. И грудь, и попка, и щеки — всё-всё. Сплошные пончики, мой мальчик. И среди всего этого великолепия — два небесно-голубых глаза и пухлые розовые губки.