И как ни надеялся в последней своей сумасшедшей надежде Коля Большой удержать, остановить колонну, но и он, может быть, впервые в жизни почувствовал, что есть такая сила, против которой его сила ничего не значит.

Все меньше и меньше оставался просвет между днищем и стеною. Казалось, даже темно сделалось вокруг, а может быть, в глазах у него потемнело. Хотел он вывернуться, да не тут-то было — зажало его крепко. Изо всех сил дернулся Коля Большой в сторону, хрустнула рука, надломилась и повисла. От острой боли помутилось у него в глазах, голова закружилась, и он упал между шпалами, подложенными под колонну и сдвигающимися теперь назад при ее движении. Как будто между буферами двух сближающихся вагонов попал...

Коля Маленький в этот день работал неподалеку.

Едва начался подъем, он, как и все вокруг, оставил работу, но не стал наблюдать за подъемом издали, а пошел отчего-то к колонне. Что-то тревожило его и заставляло идти. Он поискал глазами Колю Большого, но не увидел его.

Гусеничный кран, стоящий впереди, мешал ему видеть. Он обошел его, спустился с пригорка и оказался совсем рядом с колонной — метрах в сорока от нее. Тревога его усилилась. Он вообще не любил подъемов, он не понимал в них ничего и от этого опасался их, но сейчас он испытывал какое-то безотчетное чувство беспокойства, непохожее на прежний страх подъемов. Это чувство заставляло его идти к колонне, тогда как страх, наоборот, увел бы его в безопасное место.

Мачты стояли уже совсем рядом — он уже вступил в опасную зону, и кто-то закричал ему громко: «Эй! Уйди оттуда! Там нельзя ходить!» — как вдруг мачты качнулись, высоко наверху со звоном лопнул трос боковой расчалки и упал, тяжело рассекая воздух, на рядом стоящие здания. Мачты зашатались, чертя в воздухе тяжелыми оголовками лихорадочные кривые, до звона натянулась уцелевшая вторая боковая расчалка, затрепетала.

— Майна! — изо всех сил закричал бригадир, сделал страшные глаза и замахал руками, поднимая их кверху и опуская вниз, как крылья. — Майна! Опускай!

Но он мог бы и не кричать так громко: все уже видели опасность и ждали его команды с нетерпением. Лебедки отпустили тормоза. Колонна рывком осела, дернулась и медленно-медленно пошла назад.

Бригадир отер рукавицей выступивший на лице пот.

— Человека придавило! — вдруг отчаянно закричали рядом с Колей Маленьким. Коля взглянул и увидел между стеной и днищем колонны человека с искаженным от боли лицом. Колонна уже наезжала на этого человека, и от смерти его спасало лишь то, что шпалы под колонной были раздвинуты и он лежал между ними, но и шпалы сдвигались и вот-вот должны были сдвинуться вовсе.

Так и сжался Коля Маленький, узнав в этом человеке друга. Все дрогнуло в нем, горячая волна ударила в голову, все заслонивши перед глазами, кроме одного: лица товарища, лежавшего под колонной.

В каком-то необъяснимом для самого себя, невероятном по силе и быстроте рывке протиснулся он в щель между днищем и стеною, схватил потерявшего сознание товарища за ворот брезентовой куртки, рванул его на себя, выдернул из сжимавшегося капкана и выволок наружу. Он и не думал в этот момент об опасности. Он действовал как бы в бессознании.

Колонна дрогнула в последний раз, подалась к стене, прижалась к ней, и шпалы под колонной сошлись намертво.

Но он не смотрел на колонну.

— Счас, Коля, счас! — шептал он торопливо и все старался уложить товарища поудобнее, фуфайку снял, под голову ему ее подсунул.

Тут уже и другие подбежали, машина появилась. Колю Большого наверх подняли, на брезент положили. Коля Маленький рядом сел, сломанную руку его держал и все говорил плача:

— Счас, Коля, счас! Больница тут рядом.

Но тот уж очнулся, румянец на щеках появился, глаза открылись.

Как Коля Маленький увидел, что Коля Большой в себя пришел, еще сильнее заплакал. Сидит, слезы по щекам размазывает, смеется и плачет одновременно. Так они и уехали.

Монтажники рассказывают, что Коля Большой недолго лежал в больнице. Еще и деревья не расцвели, когда они с Колей Маленьким к колонне пришли. Колонна уже была обвязана трубами и испытана и блестела теперь на солнце алюминиевыми листами изоляции — хоть в кино снимай: красавица!

Коля Большой постоял рядом с ней, посмотрел на нее, рукой потрогал. Потом обнял Колю Маленького, прижал его к себе, повернулся и с завода пошел.

Вскоре они уехали в Ярославль, да так там и остались.

Но до сих пор помнят о них в том управлении, где случилась эта история. А ведь многих забывают тотчас, как только уходит их поезд.

Лето в северной тайге скоротечно. Еще только август, но уже притушены инеем луговые цветы, и в зелени подлеска тлеют ржавые пятна. Все тревожней и протяжней стонет по ночам тайга, холодны, непроглядны туманы над речками и логами. Даже самый заядлый таежник норовит еще засветло выйти к жилью.

Только высокому бородатому человеку в брезентовой штормовке и резиновых сапогах, что пробирался по тропе от речки Светлой к поселку Красногвардейскому, темнота и туман, видно, были как раз впору. Он хорошо знал эту тропу, однако шел медленно, крадучись, заслонив ладонью фонарик. И желтоватые блики, протекая меж его пальцев, высветляли узловатые корневища да придорожные пни. Казалось, он пересчитывал их.

Потом раздвинул плечом заросли и, как старому знакомому, улыбнулся морщинистому пню, раздутому наростами смолы. Потушил фонарик, прислушался к ночному гулу и вздохам деревьев, в темноте уверенно нащупал дупло, запустил в него руку, выскреб гнилушки, бережно извлек пластмассовую коробочку, похлопал ладонью по прелому темени пня, точно попрощался с ним.

Чернели по бокам глухие стены сомкнутых темнотою деревьев. А ему привиделось...

Коридор верхнего этажа здания Московского университета. Там было светло и просторно, но так же безлюдно, как здесь на лесной тропе, там его шаги в тишине разносились уверенно, гулко. Он только что закончил ремонт прибора в лаборатории и, покачивая на ходу сумкой с инструментами, шел к кабине лифта.

— Подождите, пожалуйста, не уезжайте. Мне тоже нужно вниз.

Невысокая, быстрая, в разлетавшемся на бегу белом халатике, она показалась ему совсем девочкой. Ее щеки чуть порозовели под его взглядом, тонкие брови и капризные губы шевельнулись. Он так и не понял: не то в сдержанной улыбке, не то в досадливой гримасе.

— Вам какой этаж? — спросила она холодно.

— Цокольный. — пробурчал он, удивляясь, каким хриплым и незнакомым вдруг стал его голос.

— Ну, мне поближе. — Она пытливо заглянула ему в лицо и спросила мягче: — Почему вы так испугались меня?

«Потому что я в первый раз в жизни вижу такую...» — хотелось ответить ему. «Такую», — мысленно повторил он, но так и не нашел нужного слова, отчаянно махнул рукой и залепетал сбивчиво:

— Да вот... Вы студентка. Халат у вас белый. А я в рабочем... Боюсь, как бы не испачкать вас. — Он смущенно показал пальцами на свою спецовку.

Ей были приятны его косноязычие и робость. Она снисходительно улыбнулась и сказала кокетливо:

— Студентка? Вы мне льстите бессовестно. Увы, уже аспирантка. Скоро тридцать. — Помолчала, оценивающе осмотрела его лицо, размашистые плечи, сильные руки и договорила с искренней горечью: — Почти старушка.

Пол под его ногами качнулся, частыми, тупыми толчками зашлось сердце. «Хотя бы застрять где-нибудь...» — подумал он.

Мелькали на пульте номера этажей, кабина неслась вниз. Он не доехал до цокольного, он вышел следом за девушкой в накрахмаленном белом халатике...

...В Москве, в парке «Сокольники» тоже, как Сейчас, скрипели на ветру деревья. Вместе с ними раскачивались и подпрыгивали скрытые в ветвях разноцветные лампочки. И влажные после теплого дождя листья становились то золотистыми, то ярко-оранжевыми, то густо-фиолетовыми. И ее лицо, когда они вышли из ресторана, тоже было многоцветным, точно раскрашенное гримом.