В том же поселке, где я родился, проживал и работал мой двоюродный брат Игорь. С ним меня еще до войны познакомила его мать, моя родная тетка. Вот она могла бы подтвердить обо мне все досконально, да умерла во время войны, а с Игорем у нас хотя и были неплохие отношения, да в чем он мог мне помочь, если родился позднее меня!

Зашел я к нему, однако, рассказал, что у меня, возможно, осталась еще одна сестра, самая старшая, и что жила она даже где-то тут неподалеку. Разыскали; проверили — точно, сидит на крылечке и подсолнухи лузгает. Пригласила в комнату, выслушала и задумалась.

«Ну что, — говорит, — я скажу; знаю, что был у меня брат Олег, видывала его маленьким, в семье Нагого, а уж ты это был или нет, не поручусь, признать не могу».

Тут я ее прошу вспомнить, как это все происходило, когда меня Нагой усыновил, а она отвечает, что это дело ей не известно, а вот что на крестинах со мной путаница вышла, это она помнит. Оказывается, перед тем, как меня крестить, выпили, конечно, кума перехватила, и когда в церкви батюшка ее спросил, как фамилия младенца, она додумала, что ее фамилию спрашивают, свою и сказала.

«Вернулись из церкви, — рассказывала Груня, — кума дала метрику, довольнешенькая такая, а твоя тетушка — она разбитная была — как глянула, так и взвилась: — Ты на кого же младенца записала? — Взяла тебя и помчалась обратно в церковь, исправлять, стало быть, ошибку. Да только из кулька в рогожку исправила. Уж на следующий день твой родной отец вздумал еще раз посмотреть метрику, а в ней дана тебе фамилия Волков, а не Ометов. Он напустился на твою тетушку, а у той только и оправдания, что сама-то она Волкова, и сестра ее, твоя мать, тоже Волковой была, вот ее бес и попутал.

Пока собрались опять к священнику, тот успел уж во все книги занести тебя и сказал, что исправить дело теперь не в его власти, нужно в консисторию писать, а то и так младенец проживет, а и помрет — спросу не будет, лишь бы крещеный был. Писал ли твой отец такое прошение, не знаю, а вскорости тебя отдали Нагому, на том все и кончилось».

Бросился я на другой день снова в загс, искать записи о Волкове Олеге, снова с заведующей два часа убили и опять ничего не нашли. Заведующая даже расстроилась — такая симпатичная женщина попалась — говорит:

«Может, поп не стал делать новой записи, а внес исправление к старой, где вы по фамилии кумы числитесь?»

Эту фамилию я еще накануне спрашивал у Груни, да забыла она, столько лет прошло, разве упомнишь!

А Груня, оказывается, ночь не спала, все вспоминала. И вспомнила ведь! Я уж прощался с Игорем, уезжать хотел, а она приходит и еще с порога кричит: «Яковлевой звали, крестну-то твою, Олег, Яковлевой!»

С трудом дождавшись следующего дня, я в третий раз пришел в загс, и через какие-то десять минут заведующая подняла от книги посветлевшее лицо и сказала: «Ну поздравляю: все сошлось. Четыре фамилии у вас и любая законная, выбирайте». Я сохранил фамилию приемного отца, который меня воспитал.

— И правильно сделали!

— У той заведующей я побывал проездом через год, еще раз поблагодарил. А к сестре не зашел, время не хватило. Все думал навестить. Много лет собирался, да так и не собрался.

И Олег Петрович спрятал лицо в ладонях, но тут же устыдился театральности этого жеста и глянул на Афину Павловну смущенно и растерянно.

— Замотались вы, — сказала она и, пересев к нему ближе, добавила: — И вам нужен близкий друг. — Помолчав, ушла, не разрешив себя проводить.

Из дневника Олега Петровича:

Я никогда не вел дневника, считая это занятие рядового человека никчемной блажью, но в этом году со мной творится такое, что настоятельно требует записи. Пока происходящее, касалось только меня и не оставляло вещественных следов, я склонен был приписать это галлюцинациям, был готов допустить какую-то форму помешательства, но случившемуся недавно я даже предположительно не могу найти никакого объяснения.

Она бывала у меня и раньше, но то были деловые посещения или, скорее, визиты вежливости, а тут Она пришла как любящая женщина и осталась со мной до утра.

Это было настолько невероятно, что после некоторого обалдения я прочно утвердился в том, что происходящее вызвано «чертовщиной»; разговаривал же со мной покойный отец, а недавно даже Зор удостоил беседой. Значит, нечего удивляться тому, что и Ее я не только вижу и слышу, но и обнимаю, чувствую. Как жалко, что Она — не более, чем видение, и исчезнет внезапно и бесповоротно! — думалось мне, и я старался растянуть счастливые мгновения. А Она все не исчезала. И когда Она сказала: «Доброе утро!» — у меня неожиданно сорвалось:

— Слушай, так неужели ты — настоящая?!!

Она, по-моему, даже несколько обиделась, потом со смехом воскликнула:

— Не знаю, какие еще тебе требуются доказательства! Может, тебя булавкой кольнуть?

И все-таки в реальности Ее существования я продолжал сомневаться даже за завтраком, приготовленным Ее руками, помня, что и с покойным отцом я сидел за этим же столом.

И только в бюро, куда мы пришли по Ее настоянию порознь, когда я подошел к ее кульману и шепотом назвал Ее милой, а Она не удивилась и назвала меня дорогим, только тогда я уверился в реальности происшедшего. Уж тут-то в сугубо деловой обстановке не оставалось места никакой «чертовщине».

Я как-то спросил Ее, почему она вздумала связать свою судьбу с моей, пренебрегая существенной разницей наших лет. Ее ответ озадачил меня и прямотой, и расчетливостью:

— Нет, — ответила Она, — я не связываю ни себя, ни тебя. Я тебя полюбила без всяких обязательств. Не знаю, в чем кроется тайна твоей обаятельности, но к тебе влечет. И уж если тебе вздумалось заговорить об этом, скажу честно, что твоей я буду не навек. Я выйду замуж, но не за тебя, а за своего сверстника, чтобы нам стариться вместе. Уж не взыщи, мой дорогой…

Что ж, я Ее понимаю. Много ли мне осталось полноценной жизни, пятилетка, от силы — две? А Она и через десять лет будет полна энергии и страстей. Пусть подарит мне хоть три года, может, после них мне вообще станет не до женщин.

Существеннее, пожалуй, другое: сколько себя помню, не замечал к себе особой благосклонности женщин. Уж чего не было, так не было. Правда, в моей сумбурной жизни я не очень-то и гонялся за ними, мне хватало других забот и переживаний. Те связи, которые все же возникали, были немногочисленны и непродолжительны. Сходился и с теми, к кому тянуло, расставались без сожалений, не было ни любви, ни очарования, — не оделил, видно, господь смолоду такими чувствами. Может быть, женщины чутьем распознают такого сухаря?

А Она, молодая и очаровательная, утверждает, что я обаятелен, что она полюбила меня. Вот и думается, что не обошлось тут все-таки без «чертовщины». Можно подумать, что у меня и впрямь появилась не только способность читать чужие мысли, но и влиять на людей…

Я совсем было утвердился в этом, но тут, как нарочно, таинственные явления прекратились, а связь с Ней осталась. Она приходит ко мне такая же ласковая и любящая, как только я позову. Несколько раз — в Ее отсутствие, конечно, — садился я в кресло перед телевизором, отдежурил несколько вечеров перед пустым экраном, но так никто больше ко мне и не явился. Если в моем телевизоре и был какой-то заряд спиритизма, то он явно выдохся. Поневоле напрашивается объяснение: вся «чертовщина» просто-напросто привиделась потому, что в одиночестве я малость свихнулся, а когда оно кончилось с Ее приходом, прекратилась и «чертовщина». Радоваться этому или огорчаться?

Во всяком случае, я почувствовал облегчение и занялся даже в гараже своей плохонькой машиной. Так я пробел несколько безмятежных дней и не вдруг до меня дошло: явления-то прекратились, а угадывание чужих мыслей продолжается! С кем бы я ни говорил на работе, стоит мне сосредоточиться, и я начинаю понимать, что думает мой собеседник еще до того, как он выразит это словами.