Пью, глотаю. Пока ничего вроде бы. Но потом уже чувствую и вижу все как в легком расплывчатом тумане. И мне вдруг так становится хорошо и легко…

Потом только и помню, как видела Жеку, которой они все вместе, как мне показалось, полезли между ее ног, а потом я догадалась. Ах, эпилятор, он же им нужен зачем–то? Но уже сама не могла связать и двух слов, и меня уже за собой водит, то одна, то другая девица. Потом я вроде бы и не помню все. Только какие–то обрывки. Потом мне все время хорошо и я беспрестанно смеюсь, улыбаюсь, кто не попросит…

Потом какой–то здоровенный, словно гигант дядька смотрит в глаза, а потом он же уже меня гладит, чувствую я, как его рука движется горячая, потная, а потом он ко мне туда…

— Ой, мамочки! Ой, мама, как хорошо, еще…. — Прошу какого–то здоровенного дядьку и снова так у меня и опять я, но уже говорю, умоляя…

— Как же мне хорошо, я хочу! Слышишь, мой витязь… Хочу …, хочу кончить… И уже вырубаясь, чувствую, как волна набегает на меня и такая, что я, извиваясь, кричу…

А вот что не могу понять… Все, следом я отрубаюсь окончательно….

Ледяной холод пронизывает до самых костей. С трудом открываю глаза и ощущаю в темноте, что у меня затекли и руки, и ноги, и все тело. С болью, преодолевая онемевшие руки, вытянула и наткнулась на кого–то еще. Все это в полной темноте и диком, леденящем холоде какого–то подвала, как я догадалась. При этом так дико тесно, две ледяные стены на расстоянии метра, а на мне ничего, голая я вся почему–то и босая. Потом чувствую чье–то дыхание в темноте.

— Эй, ты кто? — С трудом и сама не узнаю даже свой голос.

Тронула и поняла, что это чья–то нога. Потом по ней. И неожиданно, словно всплеск мысли. надежд.

— Жека? Женечка? Это ты? — А в ответ гробовая тишина….Только то, что я все еще чувствую, что эта плоть жива, которую я различаю своими начинающими сильно дрожать пальцами, еще немножечко в ней теплится, почти пригасая, жизнь. И в ней все еще теплится человеческое тепло.

Привалилась, обхватила и, уже прижимая ее к себе, почувствовала, осознала на ощупь, почувствовала в ней родное тело сестры.

— Женечка, не умирай родная…. Прошу тебя… Ведь я без тебя… сдохну….

— Не сдохнешь. По крайней мере, еще проживешь пару дней. — Слышу женский, но сиплый голосок.

— А ты кто?

— А ты?

— А не все ли равно, все равно ведь….

— Не говори так. Не все, понятно, по крайней мере не я. — Говорит она мне из темноты.

— Тебе холодно, ты раздета, я знаю, иди ближе, прижмись, давай вместе согреемся.

— А как же Женька? Как же сестра..

— Оставь ее, она еще день не прийдет в себя, раз ее так накачали. Лучше ко мне поближе…

— А что это у тебя?

— Мешок.

— Какой мешок, это одежда?

— Да! Мешок этот есть моя одежда и если с вами забросили и мешки, то значит, они рассчитывают, что вы, по крайней мере, пару дней еще будете живы.

— А ты откуда знаешь?

— Да вы тут не первые со мной, до вас уже были.

— И где же они, что с ними случилось?

— Одни умерли сразу, другие потом, а некоторых….

— Что некоторых?

— Ты жить хочешь, тогда ищи мешки, они их сначала, а потом уже вас, вслед на них сбросили, ищи и тяни ко мне, я помогу тебе из них одежду приготовить.

— Как это?

— Нашла мешок?

— Нет, тут воняет г….

— А ты думала чем? Нас же даже не выпускают.

— Я хочу очень сильно пить.

— Да, с этой водой, как и с едой, тут такая проблема…

— А что, здесь все время так и держат в г… и в яме.

— В яме? В яме это еще хорошо, а вот других не держат нигде и сразу же в другую яму.

— Что ты такое говоришь, зачем пугаешь?

— А чтобы ты знала.

— Что знала?

— Да ладно тебе, нашла мешки, тяни ко мне, ну же…

Действительно я нащупала сначала один, следом потянула еще и еще мешок и пока я все еще придерживаю Женькино едва теплое тело, все пытаюсь их вытащить, выдернуть из–под нее и себя.

— Ну, где ты застряла? Тебе помочь?

— Да, помоги, а то я не могу и ее держать и эти мешки тащить из–под нас…

— Я сказала тебе, оставь ее, сначала самой надо спастись, а потом уже будем вместе с тобой ее откачивать.

— Как это?

— Слушай, не спрашивай уже, давай отпускай ее и ко мне.

Все так и сделала, осторожно положила Женьку, а сама через нее на карачках и с мешком в руках, и тут же натыкаюсь на чуть теплое тело костлявой девчонки.

— Теперь что?

— Теперь надо прогрызть дырки. Возьми мешок, найди дно и начинай перегрызать нитки посередине, это для головы, а потом с боков, по дырке, это для рук.

— Холодно снизу. Сейчас бы трусы с начесом, лучше рейтузы или шубу…

— Слушай, давай работай, а то замерзнешь окончательно, и руки тебя перестанут слушаться да и зубы так станут стучать, что ты уже не сможешь перегрызть мешок. Не разговаривай, давай работай, борись за свою жизнь, я тебе не помощница. Все сама делай, понятно?

Пока грызу мешковину, стуча зубами, все время хочу понять и спросить, а кто же она? Но она права, я замерзаю и если я… Наконец–то перегрызла крепкие нитки и помогая зубами разорвала посередине. Первый и второй разы голова все никак не проходит, наконец с третьего раза и после того как смогла еще подгрызть голова еле–еле прошла.

— О, черт! Забыла рукава…

— Снимай, не ты первая так, другие тоже, как ты.

Опять, но теперь уже почти не ощущая холодных рук и тела, еле стянула мешок.

— Холодно, бр….!

— Быстрее все делай. — Командует она и скорее ко мне, я ведь совсем околею, если не дождусь тебя.

Мне приходится снова дрожать и грызть, то слева, то справа этот противный мешок, наконец я, уже совсем погибая от холода, засовываю руку, потом просовываю голову и, о, боже, как хорошо!.. Потом уже отсидевшись немного и отдышавшись, вторую руку высовываю, но ее лучше, пожалуй, мне было так и оставить прижатой к телу и под мешком.

— Ну что же ты? Все? Где ты? — Ее ледяная и костлявая рука зашарила по телу.

— Ближе, ближе, я сейчас повернусь спиной к тебе, а ты не пугайся меня и осторожно, только прошу тебя, не бросайся и осторожней как можешь, прижмись и руками обхвати.

Теперь уже я, расставляя ноги в стороны, сажусь, подтягивая платье–мешок под себя, охватываю ее тело и…

— Ты что? Ты…?

— Да, как видишь. Потому осторожно прошу тебя.

— А ты когда? Прости, на каком месяце?

— На шестом уже. И ты знаешь, сама не знаю, как я с ним, ведь я здесь в яме уже месяц, наверное? Подскажи мне хоть какое число…день…

Называю ей, а она меня поправляет и говорит.

— Добавь еще один день, потому что, когда вас бросали, была ночь и ты весь день пролежала в отключке и вот сейчас это уже твоя вторая ночь.

— Как вторая? Я что, мы, что же уже сутки тут?

— Да и скажи спасибо, что вас пока не трогают. Так ты говоришь, что сегодня, вторник, прости среда…Ну да, — рассуждает вслух, — сегодня Фашист опять придет, сволочь!

— Какой Фашист? Ты шутишь? Ведь их же всех перебили во время войны….

— Перебили, но видно не всех… Один еще сволочь остался! У гад, сволочь и импотент чертов, чтобы тебе сдохнуть шофер! Чтобы в тебя врезалась фура, чтобы тебя смяла и чтобы твои яйца по дороге разбросало…

— И что? Все это ему? Видно есть за что? А он кто?

— Да сволочь, садист!

— А ты сказала, шофер?

— И по совместительству и охранник у него, Папы его.

— Какого Папы, ты что?

— Я‑то ничего, а вот ты что, не догадалась еще, где ты? И кто такой Папа?

— Мы наверное, где–то в гараже и мне кажется, что у того, кто меня изнасиловал и сестру, как я поняла потому, что и там все болит и до сих пор горит, особенно, когда я пописаю.

— Ну и… Ты хоть в двух словах расскажи…За что вас сюда и как вы попали в такие дела?

— А он, этот Фашист сейчас не придет? Он что, импотент, как ты говоришь? Ну, это же хорошо?

— Для кого хорошо? Думаешь, что для нас? Сейчас! Как раз наоборот… Если бы он был как мужик, тогда бы можно было еще потерпеть, а то он сволочь….