На яркой, приподнятой площадке девушка обнаженная сидит с разведенными в стороны ногами. И от такой вот картины я сразу же почувствовала, как Женькина рука непроизвольно мою руку сжимает.

— Пусти, больно! Ты чего?

— Я? Я даже не знаю…

— Что ты не знаешь? Теперь уже поздно, пора. Как она нам сказала, входите и пока не раздевайтесь.

— Входите, входите и присаживайтесь! Вот Маринка и смена твоя пришла.

— А трудовые резервы подтянулись!

Говорит слегка простуженным и низким голосом девица, которая, нисколько не стесняясь нас, продолжает сидеть перед всеми с разведенными ногами. При этом мне как–то неудобно, и я, отворачивая лицо, вижу реакцию на эту картинку у Женьки. Она напряглась и смотрит туда, не отрывая глаз.

Интересно, она и у меня так же ее рассматривала или как? — Мелькнуло отчего–то тоскливо. Я что же ревную по–прежнему? А как же мое решение? Да! Как же мой окончательный отказ от нее? И что ведь самое противное? Ведь я же решила все для себя! Решила! А все никак… Не могу вот от всего, что с ней было отказаться вот так и просто, не получается…

— Вы сможете сами чай приготовить? Заварник и чайник на кухне, если не затруднит, сделайте нам чаек, девчонки! Мы еще минут пятнадцать и закончим. Ты не устала, Маринок? — Обращается к ней хозяйка. И только сейчас замечаю, что она из–за холста поглядывает и продолжает работать.

Мы с Женькой тыкаясь, но все быстро находим, включаем газ, чайник поставили и только теперь оглядываемся, озираемся.

— Вот это потолки… — С восхищением тянет Женька, — Метров пять, наверное. А ты у нее в мастерской видела, какой высокий потолок?

— Видела я его еще раньше, особенно вечером, когда зажигали свет и часть крыши на этом доме словно излучала свет. Наверное, эти окна, что на потолке в мастерской выходят прямо на крышу.

— Да нет, они и есть сама крыша. — Это говорит та девушка, которая уже в халате махровом и в тапочках на босу ногу входит на кухню.

— Ну, что? Получается? Отлейте воду, что же вы ее столько набухали, я так и умру, не дождусь горяченького. — Говорит, а сама нас рассматривает с Женькой.

— Наверное, не ошибусь — родственные души? Вы в каком противотанковом училище?

— Не в каком, мы вообще…

— Да нет же! Я что же не вижу, что вы не школьницы? Вы из…., — и называет наше училище профессиональное, там, где мы с Женькой учимся, а вернее сказать, — мучаемся.

— Я и многие наши девки оттуда же, из–под танков.

— А почему из–под танков? Там ими даже и не пахнет, все больше мастерки, да кельмы…

— А ты что же, так уже все схватила, наверное, отличница? А я вот, до сих пор не могу правильно узнать, где мастерок, а где, как ты говоришь, кельмы.

— Да не кельмы, а кельма, мастерок для кладки кирпича.

— А танки — то, причем? — Вмешиваюсь я.

А потом узнаю, что так наше училище профессионально–техническое называли, наше и вообще, все ПТУ. Но сейчас не так, а кто как. Один умник все пробовал наше училище обзывать проститутным, но ему так дали пацаны наши, что, слава богу, он исчез, а следом и отзыв его не прижился. Но, как говориться, нет дыма без огня. В двух словах скажу о таких училищах.

Их раньше ремесленными называли, потому, что все дети, кто после них выходил, все с ремеслом каким–то, то есть с куском хлеба на всю жизнь. И что интересно, так все выпускники потом мастерами стали классными и именно ими были возрождены города, разрушенные после войны. Они так и жили: работали, строили, а потом в тех домах селились, семьи и детишек заводили. Все именно так и у моей бабушки с дедом Виталием, и у многих так. И еще говорили, что раньше дети просто мечтали попасть учиться туда.

Ведь сразу же после войны голодовка была, разруха, носить было нечего, а там, по три раза харчи казенные, да с мясом, как в армии. Потом их селили в комнатках чистеньких, постели и, самое главное, — форма, красивая и добротная, да еще и туфли, ботинки кожаные, девочкам, тем даже белье: чулочки, рейтузики теплые. Вот как, своих детей берегли! Не давали им с голоду сдохнуть, да еще и с куском хлеба провожали на всю жизнь. А вот маслом его они уже сами намазывали, не то, что мы. Да что там мы?

Матери уже по другому ко всему относились, хотя тоже с куском хлеба по жизни, но потом такие времена начались, что те выпускники никому стали не нужные. Как наши матери, а зря! Придет ведь еще то время, когда и к станку некому будет встать и даже пошить, смастерить что–то. Разучатся взрослые, ну а мы, их дети совсем непутевые, можно сказать. А нам оно надо, это ремесло, если работать негде? Вот и чудачили мы. Да и преподаватель пошел другой уже. Мать рассказывала, что ее в семью приглашал мастер из училища и все как родной своей дочери: и угощал, и телевизор, баловал ее, чужую девочку, на пару с женой, как свою. А сейчас как?

Если приглашает мастер, то жди, в лучшем случае облапит, полезет засосы на тебе ставить, а нет, тогда беда… Тогда так и будешь обслуживать его, да друзей его, да их пьянки беспробудные, и потом так и будешь мелькать и мельтишить, в лучшем случае сверкать, а вот если у них аппетит разгорится, тогда уже… Да, что там говорить, когда оценки у всех отлично да хорошо! Будто мы вот такие умелые да наученные.

Наученные, да не тем, а по большей части все девки уже просвещенные, что да как в сексе надо там. Особенно от того, что уже на каждом курсе и классе уже свои отреченные от всего, кроме секса, и все тебе расскажут, а если заплатишь, то и покажут. Но не все, конечно же, такие, скорее исключение, но все равно в голову ничего не лезет, и руки не стоят. Потому что у тебя в голове одни мысли, как это у них, да у той и что получается, если… И потом, никакой практики, все больше по частным заказам, вслед за мастерицей своей. Только она одни бабки зарабатывает, а ты, что она решит для тебя оставить. А будешь требовать, тогда так намучаешься ходить к ней и клянчить оценки. Потому все молча и спустя рукава. Сказали, что едем не шабашку, вот и едешь. А иначе ведь, так как я и Женька, вообще гуляем себе и черте чем занимаемся. Главное, это потом отмазаться! А вот как? Это у кого как получается. Но это как раз и секрет, потому о том не буду распространяться. Потому что мы с Женькой уже становились кадрами, но не теми и трудовыми, что по будням вкалывали, а другими, о которых дальше вам рассказываю.

— Я ведь щекатур, четвертого разряда, оказывается так у меня в трудовой книжке записано. Только не я, а меня щекатурют и щекатурят, вот уже лет пять подряд, а все не могут во мне дырочку одну защекотурить как следует, а наоборот даже, чем больше стараются мастера, тем все ширше она и все со складочками да с бугорками.

— Вот у вас, наверное, пирожок пирожком? — Говорит, а сама руку тянет ко мне между ног. Я пячусь, спотыкаюсь о Женькины ноги и чуть ли не падаю, успеваю за стол зацепиться и плюхаюсь на свободный стул.

— Э нет, красавица, это мое место. В моем доме как, все должно быть на своих местах. Кстати, и в туалете за собой сами, я за всеми не намерена чистить. И потом, я же ведь хоть и интеллигенция заср…., как вы изволите высказаться, но порядок люблю во всем, так что садитесь и давайте о том, что вам не понятно? — Все это говорит Маста, так просит себя называть, от слова — мастер, так она поясняет. И предлагает вместе пить чай. И пока я, пригубливая щербатую, но чистую чашку осматриваюсь, то впервые, можно сказать, ее рассматриваю так близко.

От нее до сих пор остро пахнет красками, но не так, как на стройке или при ремонте, а как–то сладко так, как в детстве у бабушки в деревне после ремонта. Когда там все сами приготавливали, и краски все масляные, на олифе из подсолнечного масла. Она жадно хватает горячий чай и прихлебывает, хватает губами, обжигается и, видимо, не контролирует сам процесс своего чаепития, потому что все время о чем–то думает, так я догадываюсь. Я ее рассматриваю. Руки у нее тонкие с длинными пальцами, все еще кое–где запачканные краской удерживают чашку всем охватом тонкой и изящной ладони. При этом глаз не могу видеть, она их прикрыла мохнатыми ресницами, которые каждый раз подрагивают нервно, когда она обжигается. А лицо у нее, отмечаю, красивое, с тонкими и изящными чертами, с аккуратно очерченными крыльями небольшого и благородного прямого носа. Кожа лица молочного цвета, красивая с мягким, расплывшимся пятном небольшого румянца. И вся она собранная, деловая, даже позу такую заняла, сидит на кончике стула с широко расставленными ногами, отчего я вижу краешек ее бледно–розовой комбинации и нежную кожу коленочки, аккуратной и остренькой в слегка распахнутых полах халата. И я чувствую, что она, эта Маста, все больше мне начинает нравиться своей какой–то лаконичностью, завершенностью образа. Невольно скосила глаза и посмотрела на Женьку.