— Ну что же ты замолчала… Прошу тебя, говори! Он что? Что он делает и где?
— Везде!
— Что и в …
— Ну да! И сзади лезет и спереди и везде, и все гад, руками!
— Как это? Да разве же? Да, как это? Ведь у нас же там…
— Это ты так думаешь, а ему сволочи именно так и надо в нас, и он….
— Так замолчи! Думать даже не хочу.
— А ты, думай, не думай, а…Главное это, чтобы его не переклинило!
— Как это?
— Да вот так! Он же с какой–то войны, из какого–то там аула или…
— Он что, из…
— Ну да, они все там такие к нам. Особенно, когда мы такие….
— Какие? Молодые? Красивые или какие?
— Да такие, что уже нет вовсе и всем сказали, что потерялись, пропали!
— Как это нет? Мы же вот есть! Я, ты, Женька и потом, другие девчонки, они тоже…
— Не хочу тебе всего рассказывать, но скажу, что на нас уже давно крест поставлен. Им ведь, этим садистам мы преданы в личную собственность, как отработанную вещь. И потому они что захотят, то и будут с тобой. Захочет–убьет, захочет–полюбит. Не дай бог! Им все разрешает Босс! Они кровавые, дикие, им только бы до крови добраться, а там они теряют разум и вот тогда, берегись. Если переклинит, то все…
— Что все?
— Ну что ты мне что, да что? Неужели ты не поймешь? Главное ублажи его, как он хочет и дай ему все, что он и так заберет у тебя живой или мертвой. Но лучше уж — у живой, может еще на что–то можно рассчитывать потом?
— На что? На что можно рассчитывать? На побег?
— Тише ты… Кто–то идет?
— Это он?…..
— Тише, тише…. Это он…. Фашист…
Полная …
Наверху загремел железный настил, потом четко слышно как он ходит, что–то делает, звеня инструментом, потом…
— Сука! Ты все еще жива? Подай голос.
— Жива, только…
— Никаких только! А эти, две, они уже очухались?
— Одна–да, а вторая все еще в отрубе. Слушай, будь человеком, дай хоть что–то поесть…
— Нет! Замолчи сука!
— Ну хотя бы воды дай! Нам так хочется пить и потом смыть надо тут, грязно ведь и пахнет…
Потом его шаги, он что–то тянет и следом…
— Мама! Ой! Ой! Не надо! Холодно!!!
— Пейте, мне не жалко! — Слышу его грубый с издевкой голос, сквозь шум воды, что бьет прямо по нам из шланга, что он просунул под лист, но странно, не обжигая холодом, а вроде бы даже наоборот, согревая.
Минуты мы по очереди ловим ртом струю, обливаемся и сквозь образовавшуюся щель в настиле я даже успеваю различить его ботинки, кусочек бокса и силуэт колеса машины, что стоит над нами. Потом я, нахлебавшись, вспоминаю о Женьке и, набирая в рот воды каждый раз приподнимая ее неподвижную голову раскрывая ей рот пальцами, насильно пою ее прямо изо рта. И так несколько раз. Потом уже чуть ли не взрываюсь от радости, потому что Женька впервые за это время захлебываясь, начинает кашлять и следом открывает глаза в тот момент, когда по нашим телам хлещет, но теперь уже ледяная струя.
— Что это? Откуда вода….
— Жива! Жива сестричка, я сейчас, сейчас…. — Пытаюсь стащить с себя этот, такой тяжелый и мокрый весь мешок.
— Помоги! Слышишь? — Это я адресую ей, которую вижу в полумраке, забившуюся в самый угол и сжавшуюся насколько это возможно.
И только потом до меня доходит, что я ее вижу, а как же настил? Настил сдвинут и оттуда, откуда струя слышу.
— Ты, сучка! А ну вылезай!
— Я?
— Да ты и ее с собой, поняла?
— Ее? — Переспрашивая от страшного испуга и такого, что невольно писаюсь прямо под себя…
— Ну? Живо? Давай руку! Да не свою, ее.
Женька неожиданно быстро вся мешком исчезает, а следом я вижу ее голую и лежащую, а потом снова ко мне опускается рука.
— Ну? Я повторять по два раза не буду! — Тяну свою мокрую и дрожащую руку ему и чувствую, горячую, сильную и, как мне кажется, беспощадную руку, которая тянет неумолимо меня к свету и мне так страшно от того, что я понимаю, что сейчас вот он меня вытянет и все…!
От света закрываю, а может от страха даже, глаза и вот уже рядом слышу.
— Снимай все!
— Все? — Следом удар, да такой, что у меня звон в ушах!
Потому я, извиваясь уже под его сильными, очень больными ударами, которые бьют, словно не по мне, тело так онемело, и я стягиваю все–таки с себя свое выходное платье из мешка, остаюсь абсолютно беззащитная и голая.
Удары прекратились и следом струя воды по мне, по лицу, в грудь, между ног и все бьет и бьет. Мне так холодно, больно как никогда, и я верчусь под леденящей струей.
— Теперь ее! — Что ее, не успеваю сообразить, как меня пинок сбивает с ног, я лечу, падаю, больно ударяюсь о пол. Даже мне кажется, раздираю на себе коленки и что–то еще. Но тут же, включился инстинкт самосохранения, и я к Женьке. Приподнимая ее, в нас теперь уже двоих бьет его беспощадная струя ледяная воды. Я кручусь сама и верчу ее, стараясь прикрыть собой, но все равно струя и по ней….
— Ха, ха, ха!!! — Его издевательский и резкий смех.
— Ж… подставляй! Ну же?….
Спустя час, полтора нас снова, как живые мешки сбрасывают в яму
— Ой! Терпи! — Это теперь мне Женька. — Потерпи, родненькая. — Слышу, как она плачет уже в ногах у меня. А у меня там все горит и пылает, жжет. И действительно, почти нельзя ведь даже терпеть.
— Не могу, Женька, больно…
— Ну терпи, терпи, сейчас оно все пройдет… Ну, родная моя, ну ради меня потерпи, прошу тебя… Дай я оближу, нет поцелую тебя в эти уста….
И я сама, того не понимая отдаю ей на откуп себя и свое тело. Измятое, растянутое, поруганное мое, только что изнасилованное им прямо в …. И мне так больно там, и я вою тихо, скулю… А Женька все там своим языком слюнявит и слюнявит меня, и мне от ее теплого языка все слабее ощущается во мне боль и все легче и легче…
Очнулась от холода, но уже не так уж и холодно. Это потому что мы сгрудились, сжались и как могли себя согревали. И сразу же на меня дикий стыд и следом неприятные и болезненные ощущения и мне все время вроде бы хочется, хочется по большому сходить… Но боль действительно затихает и уже даже можно терпеть. К тому же меня отвлекает их тихий разговор…
— Нет, — говорит Женька, — я у них все вырву с корнем. А этого гада Фашиста я за свою сестру, ну не знаю что я ему, я ему… вставлю в ж… глушитель от машины!
— Ничего не получится. Я знаешь, тоже все время мечтала, то я тому и Фашисту отрежу я…. Но потом поняла, что никак не смогу этого.
— Что? Бз…..!
— Нет, ничего не боюсь. Но для начала надо ведь освободиться.
— Правильно! Я того же мнения. И что, у тебя так и не возникало никакого плана?
Потом совсем не слышу, только обрывки каких–то нелепых слов, так как все шепчут тихо.
— Мусор… Контейнеры вывозят…. Отвлечь чем–то в тот момент, когда….. Нет, проколют! Они же знаешь, чем там проверяют? Прут длинный и… Нет, по одному может и можно, а вот втроем?
Потом уже Женька.
— Дай я тебя расцелую! — Эта она ей, отметила, даже ревнуя. — Только ты тише, пусть поспит, так где ты говоришь, видела болт?
Что за болт, что за мусор? Что они с ней задумали? Неужели ….
Побег
Все сложилось именно так, как и решила Жека. Потому, когда мы уже прокрались к мусорнику, я реально поверила, что мы либо спасемся, либо….
Но Женька, несмотря на то что Фашист все чаще проводил свои опыты с ее участием, не теряла присутствия духа и боролось, не падала, не сломилась.
Она даже пошутила горько, когда ей следом, как и мне, и сказала по этому поводу, что была потеряна всякая девственность, с какой стороны не посмотри.
Она, после разработки плана побега сама воспряла духом и в нас вселила уверенность в успехе. Поэтому мы поверили, и она нас четко проинструктировала, даже в мелочах, и все подготовила к побегу. И более того, вселила в нас такую уверенность и силу, что в очередной раз я отметила, что для меня даже изощренные издевательсва Фашиста каждый раз все менее чувствительней, все менее больней. И хоть я себя так и настраивала, что это от моего состояния духа, но в глубине души понимала, что его опыты с каждым разом все дальше и дальше заходят в глубину моего тела и что скоро я либо умру, разорванная им пополам, либо мне выжить только, — если мы сбежим. А я жить хотела! Хотела как никогда!
