Если я не сумею ее пропеть, и миру придет конец, будет разрушено само средоточие силы расы Фейри, и все Фейри, Видимые и Невидимые, Бэрронс и остальная Девятка точно умрут, вероятно, как и Кристиан и остальные гибриды среди нас. Я тоже умру. Но Алина будет жить. По меньшей мере, у моих родителей останется одна дочь. При условии, что я не пропою песнь, Алина будет наслаждаться нормальным течением жизни. Она была не Фейри, а человеком, воскрешенным несовершенной песней.

Вы можете подумать, что я проводила все свое время, тщательно просматривая свои внутренние файлы. Так и было. Целых два дня.

А потом Бэрронс и Риодан указали на бесспорный факт, что если бы королева владела песнью, она бы воспользовалась ею и не обрекала свою расу, привязывая их силу к Земле. Если бы у нее были какие-то стоящие зацепки, она бы над ними работала. В моих файлах не было ничего, что могло бы спасти наш мир, и я приносила больше пользы, встречаясь с Танцором и делясь каждой нотой иномирной музыки, которую когда-либо слышала в своей голове, пытаясь закончить вторую половину песни. Мы день и ночь работали над этим.

Безрезультатно.

Согласно Танцору, мы пытались совершить невозможное, а он не произносил этого слова впустую. У нас не было параметров. Не было ни малейшей идеи, была ли вторая половина короче, длиннее или точно такой же длины, как первая. Не знали, появлялись ли в ней совершенно новые мотивы. Искусство, которое представляла собой песня, сказал он, это совершенно субъективная вещь, а не математическая формула. Все зависит от творца, и ничье видение не может быть идентичным.

В конце концов, во мне уже не осталось музыки, которой я могла поделиться, так что я присоединилась к Кристиану, просеиваясь и просеиваясь, торопясь провести как можно больше людей с этой планеты через порталы.

С каждым уходящим днем наша ситуация становилась все рискованнее.

Существовало две дыры, под которыми мы больше не могли копать: одна возле Честера, вторая возле церкви. Их эргосферы стали так мощно искажать пространство, что никто не мог подойти ближе, чем на двадцать шагов без риска быть засосанным. Мы пытались делать туннели под улицей, работая из подземных пещер и тоннелей, давным-давно проложенных вдоль реки Лиффи, но как только мы начали пробиваться вперед, эргосфера втянула разрыхленную землю и многократно выросла, заставляя нас признать поражение.

Риодан попытался отправить моих родителей в другой мир с первой волной колонистов, но они отказывались уходить до самой последней минуты.

Затем последовали еще более худшие новости: по мере того, как слабела наша планета, слабела и Истинная Магия. Ее применение сделалось опасно неточным, и мы больше не могли просеиваться и собирать людей для спасения. Временами сила во мне была подобна радиоактивному излучению, в другие моменты она спадала до слабого свечения. Я периодически пыталась возвращаться на планету, где прошла инициацию, чтобы спросить то безграничное сознание, но ни разу не сумела туда попасть.

Бэрронс считал, что у нас оставалась в лучшем случае неделя. Затем одна из черных дыр коснется земли, и мы на собственной шкуре узнаем, что случится.

Когда тебе остается жить всего неделю, самым насущным становится вопрос: как ты хочешь ее прожить?

Джада

Припарковав свой байк снаружи, я вошла в Честер медленно, как обычный человек. Помещение было темным, стулья перевернуты на столах, и так тихо, что я слышала тихое гудение геотермальной энергии, на которой работала обитель Риодана.

У меня в голове заиграла Closing Time. Я всегда любила эту песню. Я видела пару концертов группы Semisonic по телику, когда была ребенком, и к тому моменту семьи из разных сериалов, которыми меня пичкали, начали ощущаться как моя собственная семья. Берешь то, что можешь. Так что я смотрела, как они растут, ходят в клубы и на свидания, и думала о том, каково это будет, когда я наконец-то выберусь в мир. Школа, свидания, выпускной, все эти мысли казались такими экзотичными, необычными, загадочными и восхитительными. Я гадала, буду ли я когда-нибудь такой же, как нормальные люди. Иногда казалось, будто я нечто большее, но в то же время имею пустоты в некоторых местах, где должны быть чувства.

Я посмотрела на танцпол и слабо улыбнулась, вспоминая, как танцевала с Лором, одетая в красное платье. Как Риодан смотрел на меня. Люди во многих мирах находили меня привлекательными, но его глаза говорили: Прекрасная по всем стандартам, в любом веке и в любом мире, женщина.

Когда я была ребенком, он казался огромным как сама жизнь, и даже теперь рядом с ним я чувствовала себя маленькой. Но я также чувствовала, что он, возможно, единственный, кто когда-либо по-настоящему меня понимал.

Танцор — с которым я провела последние несколько недель, работая над песней, отправляясь в безумно быстрые прогулки на мотоцикле, таская его по городу в режиме стоп-кадра — видел меня сквозь фильтр. Он полировал меня в тех местах, где я не сияла. Я любила это в нем.

Холодные ясные глаза Риодана не имели фильтров в интересующих меня местах. С ним я в них не нуждалась.

Сегодня я не собиралась заглядывать в Честер, но всякий раз, когда я за последние несколько недель проносилась мимо клуба по дороге обратно в аббатство, я ощущала непреодолимую нужду припарковать свой байк снаружи и войти внутрь, и я наконец осознала, что он опять использовал на мне какое-то заклинание.

Он был на такое способен. Так что сегодня, почувствовав это, я решила наехать на него по этому поводу. Сказать ему прекратить использовать на мне свои темные искусства и оставить меня в покое. Больше никаких заклинаний Дэни-иди-сюда. Я удивлялась, что он не выследил меня, как обычно, правда, я каждую ночь проводила у Танцора.

И не совсем спала. Каждую ночь, когда мы заканчивали на сегодня и возвращались в его пентхаус, я осторожно заходила с ним все дальше, упиваясь каждым новым ощущением. Танцор не давил на меня, отступая всякий раз, когда я этого хотела, и радуясь разделенным со мной интимным моментам. Эти несколько недель стали для меня экзотическими, наполненными глубокой, легкой дружбой, бóльшим количеством объятий, поцелуев и физической привязанности, чем я когда-либо знала, и чувством принадлежности. Вся эта привязанность запутывала мои мысли. Изменяла меня.

Ночи были невероятными — я растягивалась рядом с моим лучшим другом, который возбуждал меня своим гениальным мозгом и длинным стройным телом. Мы делали все, целовались, как будто вот-вот настанет конец света (а так и было) и ласкали друг друга пламенным желанием и молодыми, голодными телами. Но всякий раз, когда его рука скользила вниз, чтобы расстегнуть мои джинсы, я ловила ее и удерживала, начинала разговор, говорила с ним о чем угодно, пока он наконец не засыпал. Пока мои джинсы оставались на мне, я чувствовала себя в безопасности.

Затем я лежала рядом с ним, слушая, как он дышит, глядя в потолок и гадая, что же меня удерживает.

Я хотела, чтобы Танцор стал моим первым. И я хотела избавиться от того, что меня останавливало.

Я доверяла ему. Он не выдвигал требований. Никогда не спрашивал, куда я иду или когда вернусь. У него была своя жизнь и свои интересы, они полностью завладевали им, и мы шли раздельными путями, переживали отдельные приключения, но возвращались друг к другу и делились новыми частями себя самих, а потом мы переживали переключения вместе. Быть с ним — естественно и легко, как дышать. И мы столько научились друг у друга!

С того самого дня, когда я его нашла, я считала Танцора своим. Вот почему я была столь шокирована узнать, что все это время у него был свой мир, не включающий меня, с друзьями и девушками, которые влюблялись в него по уши.