Всегда почему-то хочется, чтобы в прошлом был шанс — пусть упущенный. Какое-никакое, а утешение.

В романе Фазиля Искандера «Сандро из Чегема» заглавный герой, молодой и молодцеватый, пляшет в составе ансамбля перед товарищем Сталиным. Исполняет коронный свой номер — «полет на коленях». Да еще с глазами, укрытыми под башлыком, вслепую.

На коленях, вслепую — объяснять ли, что здесь притаилась озорная метафора?

И когда вождь с улыбкой нагнется к распростертому у его ног танцору и в упор глянет ему в глаза: «Кто ты, абрек? Где я тебя видел, абрек?» — Сандро будет обожжен смертельным ужасом.

Он вспомнит свои детские годы, свой аул Чегем, себя самого, пасущего коз, слухи о бандитском нападении на пароход и встреченного в лесу незнакомца, уходившего от погони. Его цепенящий злобою взгляд и шепот на ухо:

— Скажешь — вернусь и убью…

Чтó, если бы мальчик Сандро преодолел свой страх и рассказал о встрече отцу? Чтó, если б того низкорослого убийцу с покатым плечом изловили?

Размышления подобного рода — «если бы да кабы» — неизменно волнуют сочинителей и детей.

Вот и я помню: давние шестидесятые годы; два москвича, то есть мы с Василием Аксеновым, катим по Кахетии. С нами в машине — двое братьев, замечательных грузинских писателей, Тамаз и Отар Чиладзе, за рулем — тогда молодой, а ныне покойный историк Лаша Джанашия, и вот он-то рассказывает…

Действительную историю? Или легенду?

Будто бы к литератору-просветителю Илье Чавчавадзе явился юный семинарист по фамилии Джугашвили и попросил мэтра оценить стихи его сочинения. Тот не скрыл, что поэтом гостю не быть, и Джугашвили спросил, огорчившись: чем бы ему в таком случае заняться?

— Ну, мало ли есть путей для молодого и энергичного человека? — ответил (будто бы) живой классик. — Почему бы вам не испытать себя, скажем, в политике?

Юноша (будто бы) поблагодарил и откланялся.

— Что бы Илье слукавить да похвалить стихи! — воскликнул кто-то из нас.

Все-таки — легенда. Апокриф. Этого не могло быть хотя бы уже потому, что именно Илья Чавчавадзе напечатал первые стихи семинариста Сосо в своей газете «Иверия». Не помогло.

В книге «Глазами человека моего поколения» Константин Симонов рассказывает, как Сталин впервые дал избранным и приглашенным писателям установку: начать борьбу с низкопоклонством перед иностранцами.

«Засранцами» — не отказал себе вождь в удовольствии почтить иноземцев нехитрой рифмочкой.

«— Если взять нашу среднюю интеллигенцию, научную интеллигенцию, профессоров, врачей, у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой. Все чувствуют себя еще несовершеннолетними, не стопроцентными, привыкли считать себя на положении вечных учеников».

Как пример была пересказана история профессоров Клюевой и Роскина, которые создали противораковый препарат и — в обычном порядке обмена научной информацией — передали сведения о нем американцам. Немедленно началась кампания против неосторожных профессоров, над ними устроили суд чести — и далее все, что было положено.

— Надо уничтожить дух самоуничижения, — нечаянно скаламбурив, констатировал Сталин. И даже наметил жанр, наиболее подходящий для уничтожения (не физического: для этого понадобятся мастера иного профиля): — Надо на эту тему написать произведение. Роман.

«Я сказал, — вспоминает Симонов, — что это скорее тема для пьесы».

Сказал, не подозревая, что его поймают на слове.

Однако — словили. Для начала окатив холодным душем.

Незадолго пред тем, в 1946 году, Симонов написал пьесу «Русский вопрос», этот первый подступ к обличению недавних союзников во Второй мировой войне (что он сам, возможно, воспринимал иначе). И успех озадачил даже его самого, ненасытного честолюбца. Не говоря о Сталинской премии (затем ее же получит и фильм, поставленный по пьесе Михаилом Роммом), «Русский вопрос» пойдет по прямому сталинскому приказу в пяти театрах Москвы и в трех ленинградских. Можно поверить, что эта чрезмерность Симонова действительно покоробила; помимо прочего, то был наилучший способ обеспечить завистливое недружелюбие коллег.

А затем — помянутый холодный душ.

Повесть «Дым отечества», по всем расчетам способная столь же понравиться наверху, так как показывала превосходство советских людей перед «американским самодовольством» (слова самого Симонова), была грубо разгромлена в органе официоза, газете «Культура и жизнь», — ее статьи были так же директивно непререкаемы, как и правдинские.

Хуже того. То, что статья была не только злобной, но и невразумительной, объяснило опытному Симонову, что ее замысел исходил от самого. А уж потом сработал принцип испорченного телефона.

«…Рассерженный Сталин мог что-то недоброжелательное и злое говорить об этой повести, — а говорил он, особенно когда прохаживался, не очень заботясь о том, хорошо ли слышат его, это мы после беседы со Сталиным почувствовали по собственной усталости от напряжения тех трех часов, в которые мы старались не пропустить ни одного сказанного им слова. Говорил, то приближаясь, то удаляясь, то громче, то тише, иногда оказываясь почти спиной к слушателям, начинал и заканчивал фразу, не успев повернуться. Так вот я и представил себе, что он выражал свое неудовольствие в формулировках, часть которых расслышали, а часть нет. Он был очень недоволен, но чем именно, расслышали не все и не до конца, а переспрашивать его, очевидно, было не принято».

«Очевидно»… Да попробуй — переспроси! Выяснится, что ты невнимательно слушал вождя.

Между прочим, замечательна сама режиссура бесед, обличающая несомненный постановочный дар. Не исключена, разумеется, и толика садизма: пусть, дескать, помучаются, но главное — напряжение, в каком обязаны пребывать все органы чувств тех, кто удостоен общения с вождем.

Отсюда же и разумнейшее сталинское решение — редко, все реже и реже являть перед публикой свой божественный облик. Исключение делалось для немногих, так сказать для первых кресел партера, — галерка же, то есть народ, пускай довольствуется фотоснимками выигрышных мизансцен и почти иконописными портретами. Пускай думают, что он высок и красив, как артист Геловани (хотя, впрочем, и тот потом надоест. «Неужели я такой красивый и такой глупый?» — спросит вождь, отдав предпочтение недавнему зеку Алексею Дикому. Тот понравится и потому, что станет играть Сталина без грузинского акцента — как существо наднациональное, надчеловеческое, сплошное «над». Затем забракуют и Дикого — покажется слишком толстым; вернут Геловани).

Не зря еще до эпохи брежневского косноязычия советских людей станет шокировать и раздражать болтливость Хрущева: к иному привыкли, к эстетике совсем иного театра. Подчеркиваю: театра. Легендой стала невероятная сценическая пауза народного артиста СССР Свердлина (куда до нее знаменитым мхатовским паузам!). Играя вождя, он чуть не десять минут в раздумье раскуривал трубку, затягивался дымом, рождал некое историческое решение — а зал не смел в бесконечные эти минуты ни кашлянуть, ни пошевелиться. Браво! Вот тотальнейшая из режиссерских побед — не того режиссера, что ставил данный спектакль, и не над залом, а над всею страной. Победа того Главного Режиссера, который был организатором всех наших побед вообще…

Словом, Симонов так и не смог догадаться, чем он вызвал сталинское недовольство, — даже Жданов, взявшийся ему это растолковать, крутил вокруг да около: