«Китайцы прекрасно справлялись с возложенными на них обязанностями, — пишет Андрей Харитонович и дальше вспоминает, как трогательно прощались они с ним, когда он был тяжело ранен и ждал на носилках отправки в госпиталь. — Китайские товарищи подходили ко мне и, приложив руку к сердцу, несколько раз низко кланялись. Я спросил „Василия“ — переводчика, что это значит. Он сказал: „Так надо, они уважают красных воинов“».

Андрей Харитонович вернулся в свой полк только через три месяца и китайских бойцов в нем уже не застал. Судьба их сложилась так.

«В июле 1918 года, — читали мы в тетради Федина, — начались на Донском, или, как тогда называли, на Сосыко-Кисляковском, фронте ожесточенные бои с превосходящими силами противника. Эшелоны, охранявшиеся китайцами красноармейцами, оказались отрезанными от наших основных сил. Говорили, будто после невероятно жестокого боя наши китайские товарищи ночью прорвались в Астраханские степи и отошли в Астрахань.

Могу в заключение сказать, что у меня осталось совершенно неизгладимое впечатление об этих замечательных людях Китая, самоотверженно боровшихся за торжество социализма и коммунизма вдали от своей родины, в первой стране Советов».

Этими словами заканчивалась тетрадь Федина.

6. У подножья Казбека

римерно в то время, когда павлоградцы вели под Екатерининской свой первый ожесточенный бой с белоказаками, отряд харьковских пролетариев во главе с Григорием Третьяковым двигался по пути к Владикавказу. Численность его все время росла.

— После Таганрога, — вспоминал Григорий Васильевич, — к нам примкнуло еще пятьдесят китайцев, десять сербов и хорватов. В отряде образовалось интернациональное подразделение со своими интернациональными взводами. Ими командовали китайцы Сила Фу-сан, Ти Ши-шан и серб Ивко Журич — смелые, отважные люди.

В какой-то станице в руки мне попала читаная-перечитанная, наполовину разошедшаяся на цигарки, владикавказская газета с речью Сергея Мироновича Кирова Это было его заключительное слово к докладу, сделан ному на съезде народов Терека. Я тогда впервые услышал имя Кирова, и меня поразила его проникновенная, образная речь, обращенная к трудящимся многонационального Терека.

Я понял, насколько сложна на Тереке политическая обстановка. На Украине в этом смысле дело обстояло куда ясней. У нас кто были враги? Гайдамаки, Петлюра, немцы… Трудовой народ с одной стороны, буржуазия — с другой, все понятно… А тут — разные национальности… Они хоть бедняки — ингуши, чеченцы, осетины, — но собственные князья их друг на друга науськивали и всех вместе — на русских. Опять же станичных атаманов взять. Те казаков на рабочих нацеливали. В общем, понял я из кировских слов, что хочет буржуазия руками трудящихся разных наций задушить революцию.

Так я это и объяснил бойцам. Сказал, что нам, воинам интернационального отряда, надо иметь высокую сознательность, понимать, кто красный, кто беляк, держать правильную революционную линию.

Китайцам мои слова переводил взводный командир Ти Ши-шан. Когда он вслед за мной замолчал, бойцы закивали головой:

— Хао! — хорошо! — Правильные слова говоришь, командир.

Прошло еще несколько дней, и на горизонте бескрайних степей сквозь разрывы пухлых весенних туч мелькнули вершины могучих горных отрогов. Они подступали все ближе. Отряд подошел к Владикавказу.

Столица Терека — разноязыкий город. Красногвардейцы услышали на улицах и площадях Владикавказа не только осетинскую, русскую, украинскую, ингушскую, но и китайскую речь. Это обрадовало новых бойцов харьковского отряда. Они никак не ожидали встретить здесь сородичей.

То были гонимые бурей гражданской войны китайцы, которых немало к тому времени скопилось на берегах Терека. Попав в благодатный, сравнительно спокойный край, они брались здесь в поисках заработка за любую работу.

Подразделение харьковских красногвардейцев еще только осваивалось во Владикавказе, когда командир его получил приказ, в котором всех китайских бойцов предлагалось отчислить из отряда и направить в распоряжение военного комиссариата республики.

Третьяков рассказывал нам, в какую ярость привел его этот приказ. Он был с ним решительно не согласен. Он не хотел ослаблять свой отряд, лишаться стойких дисциплинированных, исполнительных бойцов. Пошел с жалобой к Якову Бутырину, народному комиссару по военным делам республики. Тот спокойно выслушал гневную тираду темпераментного харьковчанина и сказал, что сделать ничего не может, таково распоряжение товарища Ноя.

Партийной кличкой Ной Бутырин называл председателя Совета народных комиссаров Самуила Григорьевича Буачидзе. Старый большевик приехал во Владикавказ весной 1917 года с полномочиями Центрального Комитета партии и после 1-го народного съезда возглавил Советскую власть на Тереке.

Третьяков отправился в Совнарком.

— В кабинет Буачидзе, — вспоминал он, — я вошел в том же непримиримом настроении, в каком был у Бутырина: не отдам китайцев — и все. Но скоро пыл у меня поубавился. Удивительной силой убеждения обладал Ной. И вообще, удивительный был человек! Мог ведь, не вдаваясь в подробности, сказать мне: «Выполняйте, товарищ, приказ!» — и на этом поставить точку. Но он поступил иначе. Усадил меня и стал терпеливо растолковывать, в чем смысл его распоряжения.

Речь шла о новом и важном начинании. Оказывается, как объяснил Третьякову Буачидзе, недавно он разговаривал по прямому проводу с Лениным. Владимир Ильич советовал ему обратить особое внимание на формирование национальных частей. Правительство Терской республики решило создать осетинские, чеченские, ингушские и кабардинские подразделения. Возникла также мысль сформировать отдельный китайский батальон. В него должны были войти солдаты небольшого китайского подразделения, которое уже имелось здесь, бойцы Третьякова и те китайцы, что каждый день группами и поодиночке приходили записываться в Красную Армию.

— Мы не представляли себе, что среди этих людей так сильны революционные настроения, — говорил Буачидзе. — Наплыв огромный.

— Объясни мне, товарищ Ной, зачем нужны нам национальные части? — спросил Третьяков. — Ведь армия-то наша интернациональная?

— Да, конечно, но дело в том, что царское правительство не доверяло многим народностям России, боялось давать им оружие в руки. Мы же, большевики, опираемся на народные массы, для нас каждый трудящийся, к какой бы национальности он ни принадлежал, — союзник, друг, опора. И понятно, что когда идет война, то иметь рядом с собой друга вооруженного лучше, чем друга без оружия.

Это — соображение общего порядка. Другое же — частное, но тоже немаловажное. Тебе вот, командир, жаль отпустить своих китайских бойцов, они, дескать, хорошо воюют. Согласен. Однако в отдельном китайском батальоне они будут воевать еще лучше. Теперь твои приказы им надо переводить, многое до них не доходит, воспитательную работу вести не легко. В китайском же отряде все эти трудности отпадут. На родном языке и приказ командира, и слово агитатора зазвучат совсем иначе, чем в переводе. Придется тебе поэтому, товарищ Третьяков, подчиниться нашему распоряжению. Ничего не поделаешь…

Третьяков видел: расстаться с полюбившимися ему китайскими бойцами действительно придется, но на всякий случай выдвинул последнее оставшееся в запасе возражение.

— Для китайского отряда нужен китаец командир, — сказал он, — а его нет. Ти Ши-шан, взводный мой, на своем месте хорош, но на большее не потянет.

— Командир на примете у нас есть, — улыбнулся Буачидзе. — Очень дельный человек. Фамилия его — Пау Ти-сан.

Так в кабинете председателя Совнаркома Третьяков впервые услышал имя Пау Ти-сана. Потом он слышал о нем часто.

* * *

Правительство Терской Советской республики осуществило задуманное: во Владикавказе был создан отдельный китайский батальон.

Добровольцы, примкнувшие к отряду Третьякова, в новое подразделение вошли не сразу. И не потому, что. командир харьковского отряда продолжал упорствовать. Изменившаяся обстановка заставила самого председателя Совнаркома задержать выполнение подписанного им распоряжения.