Во Владикавказ пришло тревожное сообщение из Кисловодска: полковник Шкуро поднял восстание. Его банда напала на курорт, устроила в госпиталях, где лежали раненые красноармейцы, резню, бесчинствует над мирным населением.

Харьковчан тут же направили на кисловодский фронт.

И Григорию Третьякову, и его бойцам полковник Шкуро был известен не только понаслышке. Недели за две до событий в Кисловодске они несли охрану стоявшего во Владикавказе вагона, где находился под арестом этот махровый белогвардеец. Правда, охранять вагон пришлось недолго. Шкуро написал покаянное письмо, поклялся никогда больше не выступать против Советской власти. Терское правительство сочло возможным отпустить его под честное офицерское слово.

— В тот день, когда пришел приказ об освобождении Шкуро, — продолжал Третьяков, — начальником караульной службы был Ти Ши-шан. Мне запомнился урок политграмоты, который он дал белогвардейцу, после того как снял часовых.

— Уходи, господин, — сказал Ти Ши-шан полковнику, когда тот вышел из вагона. — И больше нам не попадайся.

Шкуро даже затрясся от злости:

— Кому это — «нам», господин китаец? С каких пор русские дела стали китайскими?

— Революция для всех революция, — спокойно ответил Ти Ши-шан.

Тут полковник совсем рассвирепел.

— Вот и делайте ее на Янцзы, а на Терек не лезьте!

Но Ти Ши-шан за словом в карман не лез:

— На Тереке — народ и на Янцзы — народ. На Тереке народ сделал революцию и на Янцзы тоже сделает.

Разговор между белогвардейским полковником и китайским бойцом на этом тогда оборвался. Свое продолжение он имел под Кабан-горой и в районе Нарзанной галереи, где между харьковским отрядом и бандой Шкуро развернулся бой.

Кисловодск находился в руках белоказаков. Только в Нарзанной галерее стойко держалась группа советских работников во главе с председателем горсовета Дмитрием Ильичей Тюленевым.

Жестокий бой под Кабан-горой решил судьбу города. Разгромленные белоказаки начали в беспорядке отступать. Стрельба, доносившаяся из парка, замолкла. Третьяков со своими бойцами устремился к Нарзанной галерее. Впереди всех шел взвод китайцев. Они знали об осаде курортного здания и беспокоились о судьбе осажденных.

Из галереи навстречу им выбежала группа изможденных людей с ввалившимися глазами. Тюленев обнял оказавшегося рядом с ним Ти Ши-шана.

— Спасибо, друже, — говорил председатель горсовета. — Вот кончится война, разобьем белых, приезжай отдыхать на наш курорт. И нс один, а со всей семьей.

— Я — холостой, у меня жены нет, — смущенно ответил командир взвода.

Привели группу пленных казаков. Ти Ши-шан искал среди них знакомого полковника, но его не было.

— А где Шкуро?

— Сбежал, — ответил молодой казак. А наш боец в тон ему сострил:

— От Шкуро одна шкурка осталась.

Китайцы, вероятно, не поняли шутки, но дружно смеялись вместе со всеми. Первая победа веселила их.

7. Московская листовка

скоре харьковский отряд вернулся во Владикавказ. Третьяков устроил бойцам, уходившим в китайский батальон, торжественные проводы, сказал напутственное слово.

— О чем вы говорили им? — поинтересовались мы.

— Я их поздравил с тем, — ответил Григорий Васильевич, — что во Владикавказе, по примеру Москвы, создан отдельный китайский батальон, и пожелал, чтобы они высоко держали его знамя.

Мы не поняли, о каком китайском батальоне в Москве идет речь, и Третьяков пояснил:

— О нем в московской листовке говорилось. Мне ее Буачидзе показывал в тот раз, когда я был у него. Листовка призывала московских китайцев вступать в свой батальон.

О формировании китайских частей в столице у нас к тому времени сведений не было, и московская листовка поэтому привлекла наше внимание. Она могла навести на след, многое раскрыть.

— Ну что я помню? — несколько растерянно моргал голубыми, чуть поблекшими от возраста глазами Третьяков. — Помню, что листовка была на двух языках: справа русский текст, слева — китайский; что подписана она была китайской фамилией, что составлен был документ хорошо, складно, с подъемом.

— А о чем говорилось там?

— О том, чтобы трудящиеся китайцы записывались в китайский батальон. Вроде обращения к ним. Беритесь, дескать, братья китайцы, за оружие, идите в Красную Армию, громите мировую буржуазию.

— А еще о чем?

— Больше, кажется, ни о чем. В конце адрес стоял: запись добровольцев производится там-то и там-то… — Морщинки в уголках глаз Григория Васильевича сдвинулись, он улыбнулся. — Да, вот еще что: адреса, конечно, в памяти не осталось, но одна деталь запомнилась. Я еще тогда обратил на нее внимание. Уж очень стариной от нее веяло. К адресу, кроме названия улицы и номера дома, добавлялось — возле храма Успения или Спасителя… что-то в этом роде.

Начались поиски листовки. Искали мы долго, но тщетно.

— Напрасно только время тратите, — убеждала нас Клавдия Ивановна Любавская, заведующая читальным залом Центрального государственного архива Советской Армии и великий знаток документов времен гражданской войны. — Будь где-нибудь такая листовка, она бы давно на музейный стенд попала. Это ведь реликвия! Не могла она остаться незамеченной.

Но мы продолжали искать. Старый партизан не мог выдумать истории с листовкой.

Велика же была радость, когда, роясь в пыльных комплектах газет, мы нашли в номере «Правды» за 9 мая 1918 года, в разделе «Красная Армия», такое обращение:

«ВСЕМ РЕВОЛЮЦИОННЫМ СОЦИАЛИСТАМ КИТАЙЦАМ. Товарищи! Вы все, которые ушли из Китая, буржуазной республики, где под неописуемым гнетом страдают кули, вы, которые в Советской России ищете приюта, вы, революционеры в революционной стране, примкните к нам!

Нас сражалось 1800 человек против капиталистических орд румын, гайдамаков и немцев, и мы не сложим оружия, пока или не погибнем, или не будут побеждены отряды всемирной контрреволюции.

Революционные братья китайцы! Кто за освобождение порабощенных, в наши ряды! Кто на защиту власти рабочих и крестьян, иди с нами! Все преграды и стены должны рухнуть, и раскрепощенные кули Китая должны соединиться с победоносным пролетариатом всего мира.

Товарищи! Все в ряды Красной Армии, в ее китайский батальон. Подчиним свою волю революционной дисциплине, чтобы тесно сплоченными противостоять капиталистическим армиям».

Под обращением стояла подпись: командир батальона Сан Фу-ян, а еще чуть ниже — адрес формирующегося батальона: Москва. Нижний Лесной переулок, дом № 2, кв. 2, против храма Спасителя.

Сомнений быть не могло: мы читали текст «московской листовки», о которой говорил Третьяков. И первое, что нам бросилось в глаза при этом, — фамилия Сан Фу-яна, того Сан Фу-яна, о ком тепло писал И. Якир, о ком много и хорошо рассказывал Тан Чан-сан.

Значит, после гибели Тираспольского батальона неутомимый и деятельный Сан Фу-ян очутился в Москве. И снова формирует батальон, снова рвется в бой.

«Нас сражалось 1800 человек…» — писал в своей листовке Сан Фу-ян, призывая китайских тружеников на смену погибшим вступать под знамена Красной Армии.

Его призыв был услышан. Московский батальон был создан.

«…В Москве, — сообщала „Беднота“ в номере от 30 мая 1918 года, — образовался красноармейский батальон, состоящий исключительно из китайцев. Командует этим батальоном китаец Сан Фу-ян. Батальон расположен на Шаболовке и занимает большой каменный трехэтажный дом.

Везде образцовая чистота, порядок, люди опрятно одеты, чувствуется дисциплина».

В том же номере редакция поместила портрет Сан Фу-яна. Волевое, мужественное лицо человека лет тридцати, фуражка с пятиконечной звездочкой, белый подворотничок, аккуратно выглядывающий из ворота хорошо подогнанной тужурки.

Несколько позже, в петроградской газете «Красная Армия» в номере от 6 июня 1918 года мы прочли такую заметку о Сан Фу-яне: