Броневик был заманчивым трофеем. Не успели белые оглянуться, как несколько бойцов кинулись к подбитой машине. Белоказаки поняли маневр, открыли по смельчакам бешеный огонь, но поздно, дело сделано: автомобиль взят на буксир.

Понадобилось много выдержки, смелости, да и просто физических сил, чтобы под пулями белых подтянуть с помощью каната броневик к своим позициям.

В Курской слободке можно было слышать в те минуты русское «Взяли!.. Еще взяли!», и голоса китайцев, и темпераментные выкрики на осетинском и грузинском языках.

Бронированный автомобиль оказался в руках красных. Через два часа его привели в порядок. И вот уж один из рабочих сел за руль, за пулеметы встали осетинский и китайский бойцы. Машина, которая еще утром была устрашающим орудием в руках белогвардейцев, в полдень двинулась на их позиции.

На двенадцатый день мятеж был ликвидирован. 20 августа владикавказский телеграф передал в Москву В. И. Ленину срочную телеграмму. Серго Орджоникидзе докладывал:

«…После одиннадцатидневных упорных боев мятежники разгромлены, сбежали из города. За время боев Красная Армия вела себя выше всякой похвалы, грудью защищала Советскую власть».

Советский остров на Северном Кавказе с честью выдержал первый грозный натиск разбушевавшейся контрреволюционной стихии.

17. Фальшивая пятирублевка

осле жарких августовских дней во Владикавказе наступило затишье. Жизнь настолько вошла в колею, что появились даже обычные, сопутствующие скучному мирному казарменному существованию случаи нарушения воинской дисциплины. Об этом говорила служебная записка сорокалетней давности. Записка гласила:

«Командиру китайского батальона т. Пау Ти-сану.

При сем препровождается красноармеец Шоу Чжен-вуан, задержанный на вечернем базаре и доставленный в комендатуру, как пытавшийся сбыть фальшивый знак пятирублевого достоинства, что не подтвердилось.

Считая данный случай недоразумением и не придавая ему значения, комендатура вместе с тем обращает внимание на факт хождения красноармейцев по базарам, как явление нежелательное и требующее в дальнейшем решительного пресечения.

Дежурный по комендатуре — (подпись неразборчива)

Владикавказ, 23/IX 1918 г.»

Листок, извлеченный из старых папок, сколько-нибудь значительного интереса не представлял. Так, всего-навсего мелкий бытовой штришок. Этакое вещественное напоминание о том, что даже в великие годы революционных потрясений люди оставались людьми и, совершая героические дела, не отбрасывали от себя дел маленьких, обыденных, житейских.

Вот и у бедняги Шоу возникли, видно, какие-то заботы, связанные со злосчастным вечерним базаром. Пау Ти-сан не принадлежал к числу командиров-либералов, потворствующих нарушителям дисциплины, и, надо думать, строго наказал Шоу.

В отряде царил дух. сознательной дисциплины. Малейшее нарушение ее становилось предметом разбирательства самих бойцов. Бойцы же выносили решение о том, чего заслуживает провинившийся. Чаще всего дело сводилось к общественному порицанию или выговору перед строем. В ходу была также такая форма воспитания и воздействия, как «признание, продумывание и осознание». В этих случаях нарушитель дисциплины выступал перед товарищами с изложением своего проступка, а затем пояснял, насколько он его продумал и к чему, осознав, пришел. Если товарищи находили, что человек продумал и осознал свою вину в достаточной степени, вопрос считался исчерпанным, больше к нему не возвращались.

Мы уже собрались предать комендантскую записку забвению, но знакомство с Габо Карсановым и Син-ли заставило нас отнестись к эпистолярному произведению, вышедшему некогда из-под пера дежурного коменданта, с интересом.

Расскажем о Карсанове. Высокий, статный, прямой, с гордо посаженной головой, с орлиным профилем, — он и сейчас, в свои семьдесят шесть лет, красив присущей старикам-кавказцам мужественной скульптурной красотой. А уж о том, каким молодцом выглядел Карсанов в прежние годы, говорить не приходится. В своем Заманкуле среди осетинских парней Габо был, конечно, первым.

Не без гордости подтвердив наше предположение, старик заметил, что жилось ему все же плохо. В самом деле, что за жизнь могла быть в крестьянском хозяйстве, где на девять отпрысков семьи, не считая отца и матери, то есть на одиннадцать ртов, приходилось три десятины земли.

Юношей Габо ушел в Минеральные Воды на ремонт железной дороги. Жил тяжело, ходил оборванный, по двенадцать часов в сутки не выпускал мотыги из рук, но не унывал, бодро смотрел на мир: его время придет.

И оно пришло, когда пришла первая русская революция. Всеобщая забастовка, волнения, митинги, горячие речи, пламенные слова о свободе, стычки с карателями. Габо с головой кинулся в это бушующее море. Но после того как революционная волна спала, когда на смену ей наступил мертвый штиль реакции, пылкому молодому кавказцу стало невтерпеж. Немало мешала и отметка в паспорте «политически неблагонадежен». С такой — ни на хорошую работу поступить, ни жизнь толком наладить. Помытарившись, Карсанов зашил в тряпицу горсть родной осетинской земли и уехал на Дальний Восток.

Поработав некоторое время в угольных копях Сучана, он за тридцать рублей купил у пьяницы-пристава «чистый», без сковывающих пометок паспорт и подался в Японию.

Ясной цели Габо не имел. Просто жаждал просторной, вольной жизни. Япония показалась ему для этого мало подходящей. Почти каждый день из Иокогамы, куда он попал, уходили суда в Америку. Легкий на подъем, Карсанов устроился на одном из них и через 10 дней очутился по ту сторону океана.

Восемь лет прожил Габо в Соединенных Штатах. Всего насмотрелся. Видел Америку с тыла, видел и с фасада, жил плохо, жил и хорошо. Очень помогла его способность к языкам. Года не прошло с тех пор, как долговязый осетинский парень высадился на американской земле, — и уже болтал по-здешнему совсем свободно. Он даже работал одно время переводчиком в суде. Работа была легкой, судья себя не утруждал, за час решал иной раз несколько дел. И за каждое — переводчик получал по три доллара. Переведешь десяток фраз с русского на английский — три доллара в кармане. Чем не бизнес!

Мы рассказываем так подробно о лингвистических успехах Габо потому, что в дальнейших событиях они сыграли существенную роль.

События эти были связаны уже не с Северной Америкой, а с Северной Осетией.

Да, как ни глушила прошлое шумная американская жизнь, Карсанов помнил о зашитой в тряпицу и бережно хранимой во всех скитаниях горстке родной осетинской земли. И когда вопли газетчиков на улице донесли до него весть о Февральской революции в России, Габо потерял покой. Он задыхался, он дня больше не хотел оставаться на чужом берегу.

Приложив всю свою энергию, Карсанов добился разрешения на выезд. Англия, потом Швеция, потом Петроград, потом поезд с мешочниками, медленно, с бесконечными остановками ползущий на юг.

Возмужавший, наученный жизнью, повидавший мир, Габо вернулся домой.

Он не очень хорошо разбирался в политике, наш друг Габо. Не все ему было ясно в спорах политических партий. Но то, что не должно быть такого порядка, когда крестьянская семья имеет на одиннадцать ртов три десятины скудной земли, а один заманкульский помещик Хаджи Хуцистов — сотни десятин тучной пашни, Габо знал твердо. Знал твердо и другое: трудящемуся человеку — что в России, что в Японии, что в Америке, что в Англии или Швеции — всюду плохо. Габо это видел своими глазами, испытал на собственной шкуре. Не годится людям та система, которая называется капитализмом.

* * *

За правильными выводами должны следовать правильные действия. И именно в действиях Карсанов был силен. В бурные дни 1918 года Владикавказ увидел «американца» Габо, как звали его друзья, командиром осетинской конной сотни. Сотня стояла сравнительно недалеко от центральной улицы, посреди которой тянется неширокий, но тенистый бульвар.