Крест на татуировке – это вам не две доски. Ствол дерева и поперечная балка. Гвозди вогнаны в запястья там, где две кости их будут удерживать. Многие думают, ему пробили ладони. Фуфло это.

Пробитые ладони не удержат вес – тело прорвет их и свалится. Терновый венец вбит в мясо до самых костей. Кровь капает по его спутанной бороде. Эта свихнутая знала свое дело. Она сделала кровь разными оттенками красного, и Они не смешались в кучу. И лицо ему не замазали. Видно, где его били плетью. Да и рана на боку передана мастерски (не окровавленная дырка; уж я насмотрелся колотых ран, меня не проведешь). На картине видно: ему и руки вывернули, и ноги сломали.

Говорю вам, лучшей картины медленного убийства нет. Я проверял. Кучу снимков перелопатил. В частных галереях был. А уж церквей не сосчитать. Все эти, как их… канонические картины Распятия. Сентиментальная чушь, если сравнить с Распятием на моей татуировке.

Вампира крестом не возьмешь. Плевать ему на крест. Ему что крест, что знак «плюс» – одна малина. А вот от Распятия им жарко бывает. Только нужно хорошее Распятие и обязательно освященное. Мое освящено – свихнутая татуировщица без конца бормотала молитвы, пока работала. Думаете, она была беглой монахиней? Мне все равно, кем она была. Но когда приносишь обет, его уже не забрать назад. Остается с тобой. Тоже вроде татуировки.

Главное – эта свихнутая верила. И я тоже верю. Мне нравится верить, что так оно и было. И мне плевать, верит ли вампир. Я сейчас на нем сижу. Я даже знаю, о чем он думает: как я пролез в их логово? Надо же, он и мой саквояж сюда приволок. Спасибо. Мне меньше работы. Пока я тянусь к саквояжу (малец от моей картины мигом отрубается), я рассказываю взрослому про свойство натуральных тканей. Про лен. Говорят, когда его сняли с креста, потом завернули в льняные простыни. Но у натуральных тканей есть сила (на своей шкуре испытал). Пока мне надо, я заговариваю взрослому зубы.

Пора начинать шоу.

Сначала я дразню его серебром. Притискиваю серебро к его коже в разных местах. Я часто думаю: врачей бы туда, где я развлекаюсь. Пусть бы изучали, как серебро обжигает кожу. А потом шутки кончаются. Серебро прожигает взрослому кожу, как горячий нож, втиснутый в масло. Нежить лишается жизни. Ха-ха.

Знаете, что у них внутри? И я не знаю. Но что-то есть. Не хочу называть это сердцем. Но если вогнать в него деревянный кол, оно дернется.

Взрослому все это кажется вечностью. А для меня – какой-то час. К восходу солнца я почти все сделал. Ультрафиолетовые лучи (надо же, вспомнил) льются изо всех окон. От них и рак кожи можно схлопотать в «ускоренном режиме». Еще полчаса у меня уходит на ребенка. Это я его так называю. Не ребенок он совсем, иначе я бы впервые ухлопал ребенка. А я не какой-то там долбаный детоубийца. Видел я в тюряге, что с ними делают. «Петушком» быть – оно не для моей задницы.

Я беру в каждую руку по колу, сразу бью им двоим по сердцам, и оба вместе полетели в ад. Скажете, я сентиментален? Может, и так. Их головы я тащу в подвал и кидаю в топку бойлера. Смотрю, чтобы сгорели. Затем их богатенький особняк поджигаю и ухожу. Все шито-крыто: дом заперт как надо. Это потом местные дергаться начнут, когда пожарных вызывать будут.

Я еду в аэропорт и вдруг чувствую: а ребра-то не болят. Давно уже. Исцелились.

Аллилуйя. Вот вам и старая религия.

Стинер важничает. Привычное кино.

– Как обычно, – нудит он, – сумма вознаграждения была распределена между семьями ваших жертв, учитывая процент за выполнение миссии в том городе. На этот раз ваша часть – триста.

Он ухмыляется.

– Чек получите по почте.

– Конечно, – говорю я. – Вы из правительства. Вы мне помогаете. Не дергайтесь, Стинер. В рот вам не засуну.

Он вскидывает кулак, и Виллануэва загораживает его собой. Женщина (она тоже пришла) сердито зыркает на Стинера. Типа меня защищает (нужна мне ее защита!). Виллануэва начинает нудить: зачем я опять давлю Стинеру на больную мозоль. Но сегодня я чувствую себя королем и отмахиваюсь.

– Проехали, – говорю я. – Теперь скажите, кто она.

Виллануэва смотрит на женщину, как бы разрешения спрашивает. Но она выходит вперед, распахивает плащик. Следы на шее пропали.

– Я – мать. И жена. Они пытались… – Она кусает губы и дергает шеей. – Я убежала. Добралась до церкви, но они меня… пометили. – Она ловит ртом воздух. – Священник рассказал мне о… – Она кивает на Виллануэву и Стинера. Тот еще зол на меня. – Вы и в самом деле… устранили их?

Она говорит о них, как о парочке бешеных собак.

– Да, – отвечаю я и улыбаюсь. – Сюда они больше не вернутся.

– Я хочу увидеть картину, – говорит женщина.

Я не сразу врубаюсь. Потом понимаю.

– Пожалуйста, – говорю я и начинаю задирать футболку.

– Сомневаюсь, чтобы вам этого действительно хотелось, – встревает Виллануэва.

– Ей хочется; – возражаю я. – Только так она поймет, что теперь с нею все о`кей.

– Отметины исчезли, – огрызается Виллануэва. – Она в порядке. С вами все в порядке, – добавляет он, поворачиваясь к ней.

Она трогает шею.

– Этот мистер прав. Только тогда я буду полностью уверена.

Я медленно задираю футболку и качаю головой.

– Вы ее даже святой водой не побрызгали? Не догадались?

– Я бы не стала рисковать, – говорит она. – Это могло бы иметь…

Дальше она уже ничего не говорит. Она смотрит на мою грудь, и на ее лице… Не втюрился ли я в нее? Такое лицо и должно быть, когда смотрят на «Силу и страсть». Я знаю. У самого такое бывает, когда торчу перед зеркалом и смотрю, смотрю, смотрю. Не оторваться.

Виллануэва и Стинер глядят в разные стороны. Я позволяю ей минуты две полюбоваться картиной и опускаю футболку. Ее лицо… оно опять – как в фильме. Появилось и пропало. Теперь я знаю, чего она так боялась в прошлый раз. Они ж ей не рассказали про одежду из натуральных волокон.

– Вы безупречны, – говорит она мне и смотрит на Виллануэву со Стинером. – Правда, он безупречен. Потому им и не удалось перетянуть его на свою сторону. Он не может. Даже если бы захотел, он бы не смог.

– Прямо в точку, – говорю ей.

– Заткнитесь, – обрывает меня Виллануэва.

Он смотрит на женщину. Вижу, ему поплохело.

– Вы не знаете, с кем вы говорите. Вы не знаете, кто стоит перед нами. Я бы не решился вам сказать, а ведь я шестнадцать лет проработал в полиции.

– Вы рассказали, что нужно сделать с моими мужем и сыном.

Он смотрит Виллануэве прямо в глаза. Я начинаю думать: может, я впрямь за нее зацепился?

– Я должен был вам рассказать, – оправдывается Виллануэва.

– И у вас даже голос не дрогнул. Агония Распятия, ожоги, вспарывание тел серебряными ножами, колья в сердца, обезглавливание, пожар. Вы спокойно рассказывали мне о том, что ждет мою семью…

– Так они же в белых шляпах, – говорю я ей и улыбаюсь во весь рот, остановиться не могу. – Они б это сделали, если бы пришлось, потому что они на стороне Добра и Справедливости.

И вдруг Стинер и Виллануэва быстренько так начинают толкать ее к выходу. Она не упирается, но и не скажу, чтобы с охотой шла. Перед уходом она смотрит на меня, и я вижу на ее лице… Понимание? Нет. Такого ей никогда не понять. Признание. Настоящее. Мне ее признание дает до чертиков больше, чем все дерьмовые речи Стинера, Виллануэвы или еще какого говнюка.

А Стинер с Виллануэвой – они даже не врубились. Не поняли, почему я ей сказал: «Они бы это сделали, если бы пришлось, потому что они на стороне Добра и Справедливости».

Я это делаю, потому что мне нравится.

И ангела из себя не корчу. Чудовище я, и я не за Добро и Справедливость, не за Зло и Несправедливость. Я знаю, кто я. И та свихнутая, что наколола мне на грудь «Силу и страсть», – она тоже знала. Сдается мне, она это сделала, чтобы вампиры меня не сцапали. А если б сцапали, я б вам не позавидовал.

А то, что картинка мне нравится, – просто совпадение.