«Так по крайней мере нет шансов что-то испортить.

Иисусе, как этот чертов свет глаза режет!

Скорее всего, – подумал он, – тут есть какая-то ложка дегтя, и это совершенство несет в себе какой-то изъян».

Он крепко обнимал Рэйчел, приговаривая: «Малышка, скоро все будет хорошо, просто полежи, просто расслабься». Хотел успокоить ее, помочь пройти этот этап. Он ощущал, что свет ее беспокоит, судя по тому, что она спрятала лицо, уткнувшись ему в шею.

Если эта хрень продолжится, ему придется купить им обоим темные очки.

Я родился в больнице в северной части Калькутты посреди черноты индийской ночи, перед самым сезоном дождей… Воздух окутывал тяжелым влажным бархатом реку Хугли, приток священного Ганга, обрубки баньянов на Читпур-Роуд были покрыты светящимися, как пламенеющие призраки, пятнами. Я был черен, как небо в новолуние, и почти не кричал. Мне кажется, что я это помню, поскольку именно так и должно было быть.

Моя мать умерла при родах, вскоре той же ночью больница сгорела дотла. У меня нет причин связывать эти два события, но опять же нет и причин не связывать их. Возможно, в сердце моей матери таилось желание быть сожженной заживо. Возможно, огонь родился из ее злобы, направленной на меня, на ничтожного вопящего младенца, который убил ее. Медсестра вытащила меня из ревущего огня и сунула в руки моему отцу. Он, онемевший от горя, начал качать меня.

Мой отец был американцем. Прибыл в Калькутту за пять лет до этого события, по делам Влюбился в мою мать и, как человек не способный сорвать цветок в саду, не мог даже помыслить, чтобы забрать ее из жаркого, пышного, убогого города, породившего ее. Это было одной из особенностей матери. Так что отец остался в Калькутте. Теперь его цветок исчез.

Он прижался узкими потрескавшимися губами к шелку моих волос. Помню, как я открыл глаза. Его губы были твердыми и блестящими, пересохшими из-за пламени пожара Я поглядел на столб дыма, уходящий вверх, затянутое облаками ночное небо – розовое, будто кровь с молоком.

Мне не грозило пить молоко – только капли смеси с химическим привкусом через пластиковый сосок. Морг был в подвале больницы, поэтому не сгорел. Моя мать лежала на металлическом столе в заскорузлой от пота больничной ночной рубашке, прикрывающей окровавленный пах и бедра. Ее глаза глядели вверх, сквозь почерневший остов больницы, в небо цвета крови с молоком, а поверх оседал пепел, закрывая ей зрачки.

Отец и я отправились в Америку раньше, чем начался сезон дождей. Без матери Калькутта стала тлетворной адской дырой, местом, где проводят массовые кремации. Или так думал мой отец. В Америке он сможет отдать меня в школу, на баскетбол, в бойскауты, водить в кино, совершенно уверенный в том, что кто-то обо мне позаботится, кроме меня самого. Там нет тхагов, которые бы меня похитили и перерезали горло, нет аборигенов, которые схватят меня, а потом продадут кости для ритуала плодородия. Нет коров, заваливающих улицы своим священным дерьмом, от которого идет пар. Отец мог предложить мне относительную целостность американской жизни, чтобы самому в это время сидеть в темной спальне и пить виски, пока его длинный изящный нос не начнет покачиваться и не притупится острое лезвие его боли. Он был из тех, что влюбляются лишь раз в жизни, зная с болезненной ясностью, что когда-нибудь потеряет эту любовь. И вряд ли был удивлен, когда это произошло.

Напиваясь, он начинал говорить о Калькутте. Сознанию маленького американца она была противна – я был влюблен в кондиционеры, гамбургеры и пиццу, эта свободная и ничем не ограниченная любовь обрушивалась на меня всякий раз, как я включал телевизор. Но где-то в глубине моего индийского сердца я тосковал по Калькутте. Отец однажды не очнулся от очередного запоя. Когда мне исполнилось восемнадцать, я вернулся в родной мне по крови город, как только смог собрать денег на авиабилет.

Калькутта, скажете вы. Каким стало это место, когда восстали мертвые?

А есть место лучше, спрошу я в ответ? Какое место может быть лучше того, где пять миллионов человек и так выглядят, как мертвецы, – мертвые они или еще нет, – а остальные пять миллионов предпочли бы смерть?

У меня была подруга по имени Дэви, проститутка, которая занялась своим ремеслом в пятнадцать лет, в обтянутой рубероидом хижине на Саддер-стрит. Саддер в Калькутте – то же самое, что Бурбон-стрит в Новом Орлеане, но в ней куда меньше от карнавала; на Саддер-стрит никто не носит масок, поскольку скрывать себя незачем за отсутствием, понятия срама. Сейчас Дэви работает в больших отелях, продавая американским туристам, британским экспатам и немецким бизнесменам частичку своего особенного бенгальского вкуса. Она худощава и прекрасна, и крута, круче некуда. Дэви говорит, что весь мир – блудница, а Калькутта – влагалище мира. Мир приседает, раздвигает ноги, а Калькутта открывает тебе буйный, неприкрытый секс – влажный, пахнущий тысячью запахов, приятных и омерзительных. Источник самого темного наслаждения и рассадник всех мыслимых зараз.

Влагалище мира. Это по мне. Мне нравятся влагалища, мне нравится мой мерзкий город.

Мертвым тоже нравятся влагалища. Если им удается поймать женщину и сладить с ней, чтобы она не могла сопротивляться, ты увидишь, как они втискиваются меж ее ног, радостно, будто алчные любовники. Им не надо отрываться, чтобы дышать. Я видел, как они проедали все насквозь, до брюшной полости. Женские внутренние органы, похоже, для них особый деликатес, почему бы и нет? Будто черная икра человеческого тела. Мигом очухаешься, увидев в кювете женщину, у которой кишки висят поверх остатков ее матки, однако реагировать не стоит. Не стоит отвлекать мертвых от их трапезы. Они тупы и медлительны, но это лишь еще одна причина быть умным, тихим и проворным. С мужчинами они делают то же самое – пожирают мягкие ткани пениса и мошонки, будто отборные куски кальмара, оставляя лишь рваную красную дыру, сочащуюся кровью. Но ты можешь проскользнуть мимо, пока они питаются, и тебя не заметят. Я от них не прячусь – просто иду, глядя по сторонам, вот и все. Я восхищаюсь. Это не ужас, это просто еще одна сторона Калькутты.

Для начала я проспал допоздна все жаркое утро и до палящего дня. Я нашел себе место в одном из полуразвалившихся мраморных дворцов старого города. Дэви часто ко мне туда приходила; но однажды, обычным утром, я проснулся один, и на мне были лишь мятые простыни и оставшийся от наслаждений пот. В окно светило солнце, рисуя на полу яркие полосы. На втором этаже я чувствовал себя в безопасности, пока дверь закрыта. Мертвецам обычно не хватает сообразительности подниматься по лестницам; собраться вместе, чтобы сломать закрытую дверь, они тоже не способны. Так что они для меня не опасны. Они кормятся теми, кто сдался, теми, кто слишком перепугался, чтобы убежать. Выжившими из ума, одинокими стариками, обезумевшими молодыми женщинами, сидящими в кюветах и качающими на руках умерших ночью младенцев. Легкой добычей.

Стены моей комнаты окрашены в ярко-коралловый цвет, оконные переплеты и двери – в цвет морской волны. Яркие в солнечном свете, они радовали, несмотря на жару снаружи. Я спустился вниз, прошел через пустой внутренний двор мимо пересохшего мраморного фонтана и вышел на улицу. Пустынно и жарко, ослепительный солнечный свет, высохшая трава по обочинам, кое-где у кюветов – коровьи лепешки. К ночи ни травы, ни лепешек не останется. Дети соберут навоз и слепят из дерьма и соломы лепешки, которыми можно будет топить печи и готовить еду.