– Сын! Сын! – завопил дядя Ребхорн. Попытался выловить из пенных волн моего двоюродного брата длинным деревянным шестом с крюком. Даррен тонул, будто тюк мокрого белья. Погрузился, потом вынырнул, когда волна поддала его снизу, потом снова погрузился, болтая руками и ногами и оказавшись прямо под рыскающей лодкой. Я в ужасе глядела на это, вцепившись в веревку. Одри и тетя Элинор были где-то сзади меня, крича «Помогите! Помогите!». Дядя Ребхорн не обращал на них внимания, ругаясь, и быстро перебежал на другой борт. Начал шарить шестом в воде, пока что-то не поймал. На, его лице проступили жилы, будто разозленные черви, и он вытащил Даррена из воды на качающуюся палубу. Крюк зацепил моего двоюродного брата за подмышку, и по его боку струилась кровь. Жив ли Даррен? Я глядела и не могла понять. Тетя Элинор истерически вопила. Дядя Ребхорн ловко уложил сына на спину, будто толстую бледную рыбу, вытянул ему ноги и руки, сел поверх бедер и принялся раскачиваться в быстром ритме, нажимая Даррену на грудную клетку. Нажал – отпустил! Нажал – отпустил! Пока изо рта Даррена не пошла пенящаяся вода и рвота. Кашляя и давясь, мальчик начал дышать. По багровому лицу дяди Ребхорна потекли слезы гнева и печали.

– Ты разочаровал меня, сын! Сын, ты разочаровал меня! Меня, твоего папу, давшего тебе жизнь. Ты. Разочаровал. Меня.

Внезапный порыв ветра сдул матроску с головы дядя Ребхорна и унес ее, кувыркая, в туманные просторы озера Сент-Клэр.

Мне советовали не пытаться вернуть прошлое, оттуда, где оно ******* закрыто ******* частыми приступами «нарушения зрения» (не слепоты, как настаивал невролог). Но ведь я имею право на собственную память? На свое прошлое? Как можно лишать меня этого права?

«Чего ты боишься, мама? – спрашивают меня мои дети, иногда со смехом. – Чего ты боишься?» Как будто что-то действительно важное, действительно пугающее могло случиться или я могла представить, что со мной случилось.

Я шучу с ними, говоря им: «Может, вас».

Потому что, рожая их, я тоже перенесла ****** осколки ******, которые по большей части забыла ******* поскольку все раны заживают и всякая боль остается в прошлом… не так ли?

Что случилось в то потерянное воскресенье в июле 1969 года в доме дяди Ребхорна на берегу Гросс-Пойнта – настоящая загадка для того человека (меня), который это испытал. Потому что в центре этого – пустота ******* черная прямоугольная пустота, надвигающаяся на меня ****** будто дыры в воздухе. Моя дрожь переходит в безудержный смех… Я помню облегчение, когда мой двоюродный брат не утонул, помню облегчение, когда мы вернулись к причалу, который прогнил и шатался, но не обрушился, устоял, когда дядя Ребхорн закинул канат, чтобы пришвартоваться. Помню, как мы, вернулись, едва дыша, возбужденные, после того как плавали по озеру Сент-Клэр, как тетя Элинор сожалела, что не сделали фотографий на память о моем приезде, как дядя Ребхорн спросил, где «Полароид» и почему, ради всего святого, тетя Элинор этого никогда не помнит. Жизнь и счастье проходят, и никто не оставляет об этом воспоминаний.

Полдню, как мы вошли в дом, как опять лихорадочно переодевались в темной каморке под лестницей (комнате моей двоюродной сестры Одри) из купальных костюмов, насквозь мокрых, в сухую одежду, и на этот раз даже тетя Элинор, не то что Одри, не смогла помешать открыть дверь, помню Одри, кричащую ********* ********* – «Папа, нет! Папа, нет, пожалуйста!» Потом кричала и я, вопила и смеялась, когда грубые мужские пальцы*** скользили по моим ребрам, оставляя синяки***, вьющиеся жесткие волосы на его груди и животе, щекочущие мне лицо***, пока то, что было под нами, что я считала «полом», вдруг не провалилось***, расходясь, как*** вода. Я не плакала, не сопротивлялась – я была хорошей девочкой, понимаете? ********

Когда Вебстер сидел, читая «Лос-Анджелес таймс», вошедший Макбрайд заговорил с ним.

Как сестра его в Голливуд тому уж одиннадцать месяцев отправилась, чтобы удачу за хвост поймать и всех звезд повидать.

Вскоре друзья сообщили, что «странной стала она».

Сразу представив иглу или что-то похуже, он сам поспешил в Голливуд, обнаружив ее под мостом.

Кожа ее бледна. «Прочь убирайся!» – кричала она.

Разрыдалась и наутек. Высокий мужчина в черном, поймав его за рукав, вымолвил прямо в лицо:

«Забудь о своей сестре». Но это ему не по силам.

Двух подростков мы видим.

Юный Макбрайд и сестра его, они на веранде шалят. «Я покажу тебе мой…».

Ближе, пожалуй, они, чем прилично родным.

Подобно случайному мотыльку, мы слышим, как в темноте они возятся и сопят.

Струей извергается он ей в ладонь, пальцы сестра облизнула, скривилась сперва, потом улыбнулась…

Ее губы, зубы и язык.

Вебстер решается взяться за дело.

Жесткость Лос-Анджелеса он вспоминает.

Город, который способен девушку выплюнуть, прожевав перед тем, берет сотню баксов задатка.

Розовая киска.

Три женщины голыми пляшут за деньги.

Вебстер тут входит, одну к себе манит, двадцатку сует ей и тычет на фото.

Стриптизерша так близко, что можно потрогать, но вышибалы не дремлют (что стоит им руку сломать вам?), она признается, что, кажется, фото знакомо.

И Вебстер уходит.

Видео ждет его дома.

Женщина на экране прекрасней, чем жизнь сама. Крупный кадр – ее груди, выставленные напоказ. Советует плюнуть и растереть, забыть о делах, обещает, что свидятся скоро…

Макбрайд одиноко в кровати лежит, смотрит легкое порно на платном ТВ.

Голый. Натирает член вазелином медленно и печально, не желая кончить до срока.

Вдруг стук в окно. Он вскочил, напуганный и дрожащий (этаж-то второй), открывает фрамугу.

Входит сестра, покойницу напоминая, просит о ней позабыть. Он молчит.

Шаркает к двери сестра.

В холле – еще одна женщина, в черном.

Брюнетка затянута в кожу, как адский посланец, через порог, улыбаясь, шагает.

Они занимаются сексом.

Сестра стоит в стороне.

Молча глядит, как брюнетка Макбрайда имеет (не снимая одежды, ее кожа синюшного цвета). Движеньем небрежным брюнетка срывает одежду с сестры, растерянно смотрит.

Сморщена кожа ее и пожухла, соски лишь торчат. Перчатки снимает сестра, видны ее руки: пальцы, как веточки или как крылья цыпленка, обглоданные и без плоти совсем.