Борисов слушал старика и в то же время у него вертелась мысль: «Этот Айнар — давний друг и наставник Ставинского, и годы, видно, не разрушили их отношений. Друзья продолжали общаться. И если предположить, что Ставинский — это Мартовой, который никуда не отлучался во время убийства Лунина, то почему бы Айнар не мог взять на себя заботу ликвидировать Лунина, понимая всю опасность создавшегося положения, при котором разоблачение Ставинского может как-то зацепить и его. На него никто не подумает, потому что трудно было предположить, что поиски убийцы приведут в Ригу».

— Значит, вы этого Айнара никогда не видели и ничего о нем не знаете? — спросил Борисов, поняв, что Ольшевский кончил говорить.

— Да, мне не приходилось с ним встречаться.

— А как его фамилия?

— Фамилия? — растерянно заморгал Ольшевский. — Не знаю... Никогда не слышал... Таня называла его по имени. В самом деле, зачем же я наговорил вам с короб, если не знаю главного!

— Извините, может, вы знали, но забыли?

— Уверяю вас... Для меня это была эпизодическая личность. Сейчас спрошу. Авось?.. Вильма с Татьяной почти ровесницы и были очень дружны. — Ольшевский пошел в другую комнату, но вскоре вернулся. Он развел руками и сел на прежнее место.

«Вот и зашли в тупик... — Борисовым овладело уныние. — Айнар! Сколько их в Риге! В таком положении знать одно имя — это все равно, что не знать ничего»...

— Покажите мне хоть фотографии Ставинского, — вздохнул он.

Но его ждал новый удар. Ольшевский сказал, что его фотографии Татьяна, по-видимому, сожгла в последний вечер. В альбоме их нет, а они там были всегда. Следователь при осмотре камина обнаружил в нем обгоревшие уголки каких-то фотографий.

— Какая досада! Зачем же она это сделала! — вырвалось у Борисова.

— Очевидно, в последние минуты своей жизни Таня меньше всего думала о том, что фотографии Петра кому-то нужны будут больше, чем ей... — В голосе Ольшевского слышалась горькая ирония.

Ольшевский принес альбом в красном сафьяновом переплете с серебряными резными угольниками.

— Хоть карточки Татьяны посмотрите, — предложил он, раскрывая альбом. Он склонил голову низко-низко, пытаясь рассмотреть снимки, и Борисов только сейчас обратил внимание, что на нем очки с очень выпуклыми стеклами.

— Я почти ничего не могу различить... Катастрофическое падение зрения. Вот уже два года, — смущенно сказал он, как бы оправдываясь. — Но вы говорите, что там изображено, а я буду комментировать на память.

Просматривая альбом и слушая объяснения Ольшевского, Борисов подумал, что, пожалуй, бесполезно показывать старику фотографию Мартового, хотя она и увеличена до размеров открытки. Но все-таки он попросил его посмотреть.

Ольшевский долго всматривался в снимок, вертел его так и сяк, потом вздохнул:

— Нет, это не он. Вот брови... Я их вижу... У него были брови трагика... Это лицо круглое, а у Петра было продолговатое, романского типа. Однако... Эх, не вижу глаз... Что-то все же есть, и, вместе с тем, непохож. У него была спортивная фигура... примерно, мой рост... Слишком много времени прошло... А вы знаете, мне кажется, я бы его узнал по голосу. Он говорил негромко, но всегда с апломбом... В голосе чувствовалась высокомерная небрежность и в то же время — сила... Одну минуточку! Я вспомнил об Айнаре! — засуетился старик. Он подошел к шкафу, постоял, подумал, прикоснувшись пальцами к голове, потом перевел взгляд на Борисова: — Кажется... Впрочем, нет... Да, я вспомнил, откуда Таня знала этого Айнара. Его отец продал отцу Тани магазин. Это было еще в двадцатые годы. А когда Таня уже была взрослой, Айнар приходил к ним и просил Владимира Ивановича порекомендовать его на работу в какую-то фирму. Что тот и сделал. А через несколько лет, уже зимой сорок первого года, Таня встретила его на улице и познакомила с Петром.

— Какой же магазин?

— Вот я этого не могу сказать. У них было три магазина, это кроме прочей недвижимости...

Ольшевский замолчал и машинально гладил сафьяновый альбом.

— Может быть, чаю хотите? — встрепенулся он.

— Спасибо, — рассеянно ответил Борисов.

«Наконец Ставинский из безликой, бесплотной фамилии-символа обрел черты живого, реально существующего человека, — думал Борисов. — Вот здесь сидит тот, кто хорошо знал его в рижский период его жизни. Из всего услышанного можно сделать выводы, что и сейчас Ставинский мог действовать не один. И его возможный сообщник был здесь... в Риге... Но кто он? Как его найти?»

Борисова томила какая-то подспудная мысль, будто он еще не все выяснил... А, вместе с тем, выяснять уже и нечего.

«Вот сейчас я уйду... Уйду от чего-то важного... И тогда уже трудно будет обнаружить и ухватить эту нить...»

И вдруг Борисов вспомнил: Кручинина сказала, что Ольшевский после смерти Татьяны взял ее семейный альбом и все бумаги!

— А документы на покупку недвижимости сохранились? — осенило Борисова.

— Купчие? Как же! Есть. Они вам нужны? Но там купчие на все три магазина. Как установить нужную?

— Ничего! Попытаемся, Георгий Станиславович, — повеселел Борисов.

И когда старик вошел в комнату, держа в руках красную папку, у Борисова уже сложилась примерная схема поиска. Но как зыбка все же была надежда на успех! Они вместе развязали шелковые тесемки. В папке было два отделения.

— Справа — мои ценные бумаги, а слева — Татьяны. Доставайте, смотрите сами, что вам нужно.

Ольшевский уселся напротив и подпер руками подбородок.

— Можно, я на время возьму купчие? — спросил Борисов.

— Да, да, на время возьмите. Хотя все эти документы, конечно, навсегда потеряли свое значение, но это память... В этой кучке праха — вся жизнь...

Ольшевский поправил очки на переносице.

— Почему пожилой человек становится сентиментальным? Как вы думаете? — Он вопросительно смотрел сквозь толстые стекла своих очков.

— Право, не знаю, — ответил Борисов, предполагая, что старик сейчас будет пояснять свою мысль.

Однако Ольшевский промолчал.

«И как при таком зрении старик мог разобрать, что написано в моем удостоверении? Поверил на слово? Или его убедил красный цвет обложки?» — подумал Борисов, выйдя на улицу. Во внутреннем кармане его пальто лежал конверт, где были купчие на покупку недвижимости, составленные на имя отца Татьяны — Браварова Владимира Ивановича. В них была заключена последняя надежда...

С запада быстро надвигались громады синих туч. На их фоне, будто падая, плыл шпиль Гертрудинской церкви, а над ним в бесконечном хороводе стремительно носились крикливые галки. Старый дворник звонко долбил пешней темный лед на тротуаре — привычно и размеренно...

Итак, Ольшевский не признал в Мартовом Ставинского. Неужели Ставинский настолько изменился, что его нельзя узнать?

А купчие были составлены на латышском языке, и их переводом занялся Руткис. Он впервые видел такие бумаги. И ему не верилось, что эти музейные документы могут сейчас сослужить службу.

Из купчих было видно, что отец Татьяны в двадцать втором году одновременно купил три магазина. Один у Карла Брандиса, другой у Валдиса Зиргуса, а третий — у Арнольда Леймана. Следовательно, разыскиваемый Айнар должен носить одну из этих трех фамилий и соответствующее отчество.

Леймана с именем Айнар, подходящего по возрасту, в Риге не оказалось. Айнар Брандис работал машинистом электровоза на линии Рига — Вентспилс. Отец и дед этого Айнара всю жизнь были рабочими паровозного депо. Зато Айнаров Зиргусов оказалось трое.

Один из них работает экспедитором на ткацкой фабрике «Мара» и в первую декаду февраля был в командировке в городе Иванове — «выколачивал пряжу». Другой Зиргус — художник-самоучка — работает в «Ригпромторге» оформителем витрин промтоварных магазинов. С пятого по восьмое февраля был на бюллетене. Третий Зиргус — преподаватель политехнического института.

Как известно, убийство произошло в период зимних каникул. Однако каникулы полностью не освобождали преподавателей от работы в институте. Но Зиргусу предоставили возможность использовать каникулярное время для работы над диссертацией.