Возвращаясь домой на этот раз, Лариса, как ей казалось, не шла, а летела. От радости она пела про себя и иногда пускалась бежать вприпрыжку. Путь показался ей уже не таким длинным и утомительным. Она и не заметила, как добралась до города.

Неделя прошла в заботах. Рано утром она бежала на работу, до вечера там скрипела пером или стучала на разболтанной машинке, бегала с какой-нибудь паршивой бумажкой по кабинетам своих начальников, а вечером спешила домой, где ее тоже ждала тьма всяких дел. Мать по-прежнему болела, не выходила из дому, и их немудреное хозяйство лежало на Ларисе. Жизнь была беспросветной, и никакой надежды на улучшение в ближайшем будущем не просматривалось. Повседневными помыслами были кусок хлеба или десяток картофелин, тревога, что в скором времени и того достать будет невозможно. В кутерьме всех этих дел и забот постепенно потускнело первое впечатление от встречи с Павлом Даниловичем. Ей просто думать об этом было некогда. И поделиться ни с кем она не могла: Павел Данилович просил об их разговоре пока никому не говорить, даже подругам и Аркадию, несмотря на то, что Аркадий был инициатором поиска такой встречи. Да и случай сам по себе не казался ей особенно знаменательным. Во всяком случае, пока. Ну встретила своего институтского преподавателя в Песках, поговорила с ним, посоветовалась, спросила о партизанах. Он ничего определенного не сказал, попросил прийти к кирпичному заводу в следующее воскресенье, никому об этом ни слова и больше не искать партизан. Ну и что? Почему бы с ним не поговорить и не посоветоваться по такому важному делу? О том, что она поступила правильно, сомнений не было. Он с пониманием отнесся, даже, как ей показалось, про себя похвалил и намекнул на что-то. Это еще ни о чем не говорило. Может быть, за это время он сам придумает что-нибудь, поговорит с кем надо и посоветует ей, как поступать в дальнейшем. Человек он бывалый, был уже на войне, во всяком случае, больше разбирается в таких делах, чем они.

Более того, она считала, что, если бы даже кто видел их вместе или каким-либо образом узнал об этом, то ничего бы не случилось. Встретилась со знакомым человеком, поговорили, ничего страшного. Но поскольку он хочет держать это в тайне, пусть будет так.

Все это мутилось где-то на донышке сознания и не всплывало на поверхность всю неделю. Но когда поздно вечером в субботу, закончив домашние дела, она вспомнила о завтрашней встрече, сердце легонько сжалось. Перед войной она увлекалась книгами о революционерах и подпольщиках, об их тайных встречах, явках, нелегальных собраниях, но как-то глубоко не задумывалась над тем, что этих людей на каждом шагу подстерегала опасность, что каждый их шаг был связан с риском, да и немалым. Нет, понимать, конечно, она понимала, но прочувствовать так, как если бы на месте этих людей была она, не могла. То ли не хватало воображения, то ли жизненного опыта. Всякий раз она глубоко переживала за героев полюбившихся книг, хотела, чтобы на их след не напали всякие там шпики и филеры, и когда подпольщик попадал в лапы жандармов, то желала ему всем сердцем мужества, душевных сил и скорейшего избавления от неволи. И все же это представлялось несколько абстрактным, отдаленным от ее жизни, и все это было в прошлом. А сейчас ей предстояло идти на встречу, о которой никому не следовало знать. Значит, это было тайной, связанной с опасностью, потому что в городе фашисты, враги, своей жестокостью и коварством не уступавшие тем жандармам и полицейским, которых она знала только по книгам.

Не спалось. Лариса достала из шкафа потрепанный томик «Пана Халявского». Она любила эту книгу, и всегда, когда было грустно, читала ее, забывала о настоящем, переносясь в давние времена, и потихоньку оттаивала, даже смеялась. На этот раз книга не помогла. Читать расхотелось, и она, раздевшись и потушив лампу, легла в постель. С одной стороны, это даже интересно заниматься таким делом, и поскольку старший товарищ доверяет ей тайну, то такое дело нужное и почетное. С другой, если об этом кто-то узнает, дойдет до оккупантов? Начнет разматываться клубочек, докопаются, что папа был комиссаром, что тогда? Что будет с мамой, с ней? Она пыталась уснуть, думать о другом — не получалось. Странно, она как-то ни о чем таком никогда не задумывалась. А ведь началось-то все раньше! А госпиталь? А помощь военнопленным и совсем недавно — этим двоим, парашютистам? Тоже не шуточки. Что ж об этом думать? Разве по-другому она могла бы поступить? В самом деле, она и ее подруги еще в начале войны просились на фронт, а, когда попали в оккупацию, все время, думали о том, что с фашистами надо бороться. Вот только не знали, как, просто делали то, что велела совесть, чаще то, что преподносил случай. А тут наверняка может идти речь о настоящем, серьезном деле, так что же долго раздумывать и волноваться.

В который раз возвращалась к разговору с Павлом Даниловичем. Она тогда сказала ему, что связь с партизанами нужна не ей, об этом просил один охранник, ее школьный товарищ Аркадий, которому она доверяет, ну а там, может быть, и она с подругами пригодится. Павел Данилович долго расспрашивал о ее подругах, об Аркадии и о тех, с кем Аркадий работает в охране…

…Ларисе показалось, что она проспала. Соскочив с кровати, побежала на кухню, где висели старые ходики. Было начало восьмого, и, хотя до назначенного времени оставалось больше двух часов, она начала собираться. Когда оделась и взяла в руки кошелку, которую приготовила с вечера, на кухню, шаркая шлепанцами, вошла мать.

— Куда ты, доченька? Вроде не собиралась сегодня? Да и менять уже нечего.

— Пойду в Пески. Мне там кое-что обещали, — не вдаваясь в подробности, она обняла мать.

До кирпичного ходу — полчаса — минут сорок, но Лариса имела в запасе целых два часа. Просто походить по городу, зайти на рынок, посмотреть, не увязался ли кто следом.

В жизни, как на долгой ниве — всякое случается. Бывает, представляется человеку дело очень сложным или препятствие непреодолимым, а на поверку окажется: не так страшен черт, как его малюют. Бывает и наоборот. Не всякая прямая — ближайший путь к цели.

Выйдя за калитку, Лариса сразу же внутренне напряглась. С первых шагов ей казалось, что встречные обращают на нее внимание, а некоторые даже смотрят как-то необычно, подозрительно. Был конец февраля. Снег почти сошел, но по утрам мороз схватывал землю, и под ногами звонко потрескивал ледок. Она прошла улицу Драгоманова, мимо запущенного, никому не нужного теперь стадиона, пустынного парка, пересекла центральную площадь, заглянула в аптеку и, потолкавшись на рынке, переулками направилась к кирпичному. Времени оставалось в обрез, пришлось ускорить шаг. Хотя кругом было глухо и пустынно, волнение не спадало, и голова непроизвольно поворачивалась то в одну, то в другую сторону. Все время тянуло оглянуться назад: не идет ли кто следом. Пыталась успокоить себя, убедить, что ничего особенного не происходит, она просто спешит в Пески достать что-нибудь из продуктов, как ходила уже до этого не раз, тем более дорога туда идет мимо кирпичного завода. Появление в этом месте легко объяснимо. Но все равно ее тянет оглянуться, и она вздрагивает при каждом шорохе. Места ей хорошо знакомы. Они тут осенью перевязывали раненых, а позже провожали ребят, уходивших к своим. Кругом следы разрушений, запустение, непролазная грязь. Она выбрала место, где посуше, пошла вдоль высокого длинного забора. А что делать, если никто не явится к ней на встречу, идти дальше, в село, или возвращаться обратно? На дороге появился Павел Данилович: она узнала его по пустому рукаву пальто. И сразу отлегло от сердца. Он тепло поздоровался, спросил, как добралась. Откуда-то, из-за забора, появился молодой парень, Лариса даже вздрогнула.

— Знакомьтесь, это Коля, — сказал Павел Данилович.

Коля сказал:

— О вас мне Павел Данилович рассказывал, о себе я расскажу потом, а поэтому можно сразу приступить к деловой части разговора, если не возражаете.