Струнников сел.

В зале снова громко зааплодировали.

— Слово предоставляется подсудимому Лукину, — объявил Новиков.

Лукин медленно поднялся с места, выпрямился и глубоко вобрал в себя воздух. Трофимов впервые увидел его не сгорбленным, а таким, каким он, наверно, был прежде: высоким, стройным, со свободно развернутыми плечами.

— Я многое понял на этом суде, — тихо сказал Лукин. — Никогда не забуду я того, что здесь говорили. — Голос его осекся, и Лукин уже совсем тихо, точно говоря с самим собой, недоуменно спросил: — Мог ли я когда подумать, что случится такое в моей жизни?.. Нет, не мог. — Он тяжко задумался. — Не мог, а случилось. Мечтал прямой дорогой по жизни пройти, да не сумел. — Лукин умолк и вдруг, ясно как-то глянув на всех, громко, ломким от волнения голосом сказал: — Вина моя большая, сознаю…

Был объявлен перерыв, а затем, вернувшись из совещательной комнаты, Новиков огласил приговор. Суд, учитывая признание и осознание подсудимым своей вины, учитывая его молодость, хорошую в прошлом работу и то, что он подпал под дурное влияние своего непосредственного начальника, приговорил Лукина к трем месяцам исправительно-трудовых работ с отбыванием по месту службы.

После бурных весенних гроз с переменчивыми то теплыми, то холодными ветрами, после хмурых дней, лишь ненадолго, словно мимоходом, пригретых весенним солнцем, в Ключевой вдруг пришло лето. Напоенное запахами свежих трав и молодой листвы тополей, короткое северное лето было сейчас особенно хорошо. И, будто спеша насладиться этим летним покоем, недолгим теплом, короткой порой молодых зеленей, город зажил по-летнему беспокойно и весело.

Ребятишки с утра до позднего вечера бултыхались в прозрачной воде Ключевки, девушки и парни бродили по окрестным лугам и лесам, пели протяжные уральские песни, рвали прекрасные своей нехитрой красотой полевые цветы, а на рассвете раздавались на улицах торопливые шаги, стук отворяемых дверей да вдруг звонкий девичий голос — такой радостный, такой тревожный, что, услышав его, не уснешь уж до самого утра.

Трофимов отложил книгу, медленно перелистал стопку исписанных листков на столе и встал. Не хотелось ни читать, ни работать.

Летний вечер шевелил листьями рябины, что тянулась своими ветками к самому подоконнику, заглядывал в комнату щербатым полумесяцем.

Трофимов прислушался. В доме было совсем тихо.

«Видно, все ушли», — подумал он и, неожиданно для себя, мысленно увидел Марину. Она, наверно, идет сейчас по залитой светом аллее парка, идет, окруженная друзьями, и, слушая их веселые речи, чему-то сдержанно улыбается. Он живо представил эту ее улыбку — спокойную, ясную — и ее манеру вдруг прямо и испытующе взглянуть на собеседника, точно спрашивая его, зачем он ей все это говорит.

Как часто, встретив этот испытующий взгляд девушки, Трофимов умолкал, и тогда, сбившись с проторенной дорожки спокойных застольных бесед, что вели они между собой, встречаясь по вечерам в столовой, переводили они разговор на серьезный лад, говорили о своей работе, о том, что волновало их, чем жили они все эти дни. Нет, с Мариной невозможно было разговаривать просто так — от нечего делать. Но нельзя же было говорить только о делах? Лучше уж иной раз помолчать.

— Что это вы словно воды в рот набрали? — удивленно спросила их как-то Евгения Степановна. — Или опять на каком-нибудь законе не сошлись?

— Нет, мама, — рассмеялась Марина. — Это мы просто новый способ разговора придумали: про себя.

С тех пор так и повелось у них обрывать затянувшийся деловой разговор или какую-нибудь пустую застольную беседу понятной обоим фразой: «Поговорим про себя»…

А после, помолчав, заговаривали они о самом неожиданном.

Помнится, в один из таких разговоров Трофимов рассказал Марине о своей семье. В первый раз со дня гибели жены и сына говорил он о них, не тая душевной боли, не страшась услышать в ответ какие-нибудь давно стершиеся утешительные слова.

Так день за днем они узнавали друг Друга, и эти беседы были полны для каждого открытиями, из которых слагалась и крепла их дружба.

Сейчас, охваченный внезапным чувством тоски, потому ли, что был один во всем доме, или потому, что представилась ему Марина там — в парке, среди друзей, Трофимов решил немедленно разыскать ее. Точно боясь опоздать, он вдруг заспешил и, на ходу накинув пиджак, выбежал из комнаты.

Но, чтобы найти Марину, ему незачем было идти в парк. Подперев голову рукой, девушка сидела на ступеньках крыльца своего дома.

— Вы — здесь? — радостно изумился Трофимов. — А я-то собирался разыскивать вас по всему городу!

— Садитесь, — кивком головы указывая на ступеньки, сказала Марина. — Зачем это я вам так срочно понадобилась?

— Честно говоря, я даже и сам не знаю. — Трофимов сел подле Марины. — Просто испугался тишины в доме или — как это еще называется? — одиночества… — Он тревожно взглянул на девушку и виновато улыбнулся. — Робковат я стал, Марина Николаевна, вот что.

— Одиночество, одиночество… — медленно выговаривая слова, произнесла Марина и, быстро обернувшись к Трофимову, не то шутя, не то серьезно спросила: — А обо мне вы и не подумали: что, если я как раз хочу сейчас побыть одна?

— Нет, об этом не подумал, — серьезно глядя на девушку, сказал Трофимов. — Впрочем, еще не поздно поправить дело. — Он хотел было подняться.

— Нет, теперь уж сидите, — удержала его Марина движением руки. — Я пошутила. Но давайте «поговорим про себя».

— Давайте, — кивнул Трофимов.

Они надолго замолчали.

— Скажите, Сергей Прохорович, — нарушая молчание, спросила Марина: — Вот вы, такой целеустремленный в жизни человек, скажите, приходилось ли вам задумываться не только над судьбой других людей, но и над собственной судьбой? Приходилось ли вам пережить, ну, скажем, минутное сомнение в правильности того, что вы делаете, усомниться в своих силах?

Марина испытующе смотрела на Трофимова.

— Приходилось, Марина Николаевна, — не сразу отозвался он. — Часто, очень часто примеряюсь я к своей жизни как бы со стороны и спрашиваю себя: «А верно ли иду я по жизни? Чем полезен я людям?»

— «Чем полезен я людям?» — задумчиво повторила Марина. — Очень вы это хорошо сказали, Сергей Прохорович. Да, так чем же полезна я людям? — Марина смущенно рассмеялась. — Вот у вас — большая, нужная работа. После суда над Лукиным я много думала о нашем первом разговоре. Помните, вы еще сказали мне, что слова «суд» и «прокурор» можно часто заменить простым словом «друзья» и что такие друзья, как вы, могут подсказать Лукиным, как им жить дальше?

— Помню, — улыбнулся Трофимов. — Но ведь я так и не смог тогда убедить вас в этом.

— Да, но на суде я поняла, что вы были правы. Вы были правы в главном: суд действительно помог Лукиным. И это очень много: знать, что своей работой ты помогаешь людям, что ты нужен. Ну, а я…

— А вы, Марина Николаевна… — заговорил Трофимов.

— Погодите-ка, — прервала его девушка. — Я отлично знаю, что вы мне скажете. Вы скажете, что работа моя нужна, что я приношу пользу. Все это так. Но польза-то пользе рознь. И достаточно ли хорошо я работаю, чтобы сказать себе: да, ты по-настоящему полезна людям. Ведь все мои дела, если взять каждое в отдельности, очень неприметны, Сергей Прохорович… Сколько же нужно мне их переделать, чтобы ощутить, зримо ощутить результат своего труда?

— Немало, Марина Николаевна, — серьезно взглянул на девушку Трофимов.

— Вот видите, — вздохнула она.

— Да, очень много, — повторил Трофимов. — Очень много еще предстоит переделать самых разных дел всем нам. И нет у нас маленьких и больших дел, Марина Николаевна. Я в этом глубоко убежден: все наши дела, заботы, все помыслы наши — большие и нужные…

Долго еще сидели Марина и Трофимов на ступеньках высокого крыльца и, негромко переговариваясь, приглядывались к тому, что виделось им сейчас на тихой вечерней улице.