Да, между прочим, — вспомнив разговор с Мильчаковым, продолжал Зявкин, — как все-таки будем думать насчет учебы? Пора идти на рабфак. Это теперь необходимо, а то мы здорово поотстали с тобой...

Федор Михайлович по-отечески похлопал его по плечу, подошел к письменному столу и протянул Саше какую-то синенькую бумажку:

— Сегодня ты свободен, и тебе явно не помешает сходить в кино. Хотел пойти сам, но не смогу, дела. Говорят, с индейцами, ковбоями и погоней.

Саша догадался, почему Зявкин произнес последнюю фразу, и еще больше смутился.

Только выйдя на улицу и глотнув полной грудью холодного воздуха, он понял, каким был все-таки болваном и мальчишкой! Его благодарит старший начальник, благодарит за дело, а он... Лишь бы Бурд и Бахарев не узнали об этом разговоре! Как он посмотрит им в глаза?..

Саша развернул билеты и увидел, что сеанс начинается в восемь, остается всего сорок минут, а нужно еще забежать за Раей.

Сознание выполненного долга, радость предстоящей встречи окончательно развеяли его подавленное настроение, и он уверенным, спокойным шагом («так ходят Борис и Калита») направился к спуску, где призывно светились огни хорошо ему знакомого дома...

В Ростове состоялось совещание чекистов и пограничников Юга страны, на котором были согласованы все детали разработанной ДонГПУ операции. Голос Пилляра прозвучал с непривычной на оперативных совещаниях торжественностью, когда он сказал:

— Феликс Эдмундович Дзержинский просил передать вам, что партия и правительство гордятся героями-чекистами. Они уверены в том, что меч и щит государства находятся в надежных руках.

И каждый из тех людей, которым Родина оказала честь, доверив свою безопасность, ощутил, как велика его ответственность перед нею, и порадовался этой высокой чести.

Среди участников совещания был и Полонский. Он сидел в одном ряду с Бурдом и Бахаревым, взволнованный и напряженный. И если выходцы из чужого мира представлялись ему в образе чешуйчато-костистого Змея Горыныча, у которого на месте отрубленной головы вырастает новая, то чекисты, к товариществу которых принадлежал он сам, походили в его воображении на былинного богатыря со щитом и мечом в руках, людьми, не знающими устали.

— Борьба потребовала от нас тяжелых жертв, — говорил Пилляр. — Имена погибших известны немногим. Еще не пришло время отлить их в бронзе. Но они всегда будут жить в наших сердцах...

В зал вошло молчание. Бежали секундные стрелки часов, но каждый отмерял время ударами своего сердца.

Полонский вспомнил Семена Левшина и Олю Доброхотову, своих дорогих друзей, вместе с которыми он вступил в битву с классовым врагом. Он прикрыл глаза, и к нему сразу приблизились их лица: маленькое, худенькое, с навсегда застывшим выражением удивления и испуга — Оли, и длинное, в мелких рябинках, с закушенными губами и меловой полоской под прикрытыми веками — Семена. Он увидел темную заснеженную степь и услышал винтовочные выстрелы — вслед уходящей в степь банде полковника Беленкова.

Потом на него в упор взглянули светло-серые, с темными ободками, широко раскрытые глаза Раи, и он вспомнил, как первый раз шел с ней по ночному городу. Девушка молчала, из тьмы над их головами падал влажный снег...

Над залом текла минута молчания, и он стоял, опустив руки по швам. Он думал о том, что называется коротко, просто и торжественно — жизнь, и знал каждой своей мыслью и каждым своим желанием, что в этой жизни, в борьбе и труде, в любви и ненависти, у него есть один-единственный выбор, одна-единственная дорога...