Они шли совсем медленно, и чем дальше, тем медленнее, почти останавливаясь на каждом шагу. Рая рассказывала о своей семье: мама очень больна, у нее все время сердечные приступы; отец — кадровый рабочий, с утра до ночи на своем заводе... В общем-то все очень обыкновенно, ничего интересного... Он вслушивался не в слова, а в интонации ее мягкого грудного голоса, и в нем нарастало чувство, сходное с тем, которое он испытывал, когда, лежа в траве, подолгу всматривался в медленную, сосредоточенную жизнь, не сразу открывающуюся чужим глазам, — жизнь кустарников, цветов, гусениц. Было по-особенному тихо, пахло нагретой землей и травой, и хотелось навсегда сохранить в себе ощущение этой умиротворенности, успокоенности...

У одноэтажного, с наглухо закрытыми ставнями домика Рая остановилась.

— Ну вот мы и пришли. Наши уже спят... До свидания, — она протянула ему руку.

Он близко увидел ее лицо. Он не смог бы сказать, красива она или нет, он не думал об этом, ему просто хотелось смотреть на нее, слушать ее голос — смотреть и слушать, как смотрят вдаль или слушают музыку.

— Мне пора... до свидания, — повторила девушка и высвободила пальцы.

Полонский вернулся домой со счастливым ощущением внезапно свершившегося чуда. Когда он увидел в своей комнате Калиту и Бахарева, это ощущение не исчезло, а, наоборот, стало полнее — и оттого, что операция, в которой он участвовал, судя по всему, началась успешно, и оттого, что опытные, известные чекисты заговорили с ним тем доверительно-шутливым тоном, который возможен, да и то не всегда, лишь между товарищами, выполняющими одну и ту же трудную и опасную работу.

— Посмотри-ка на своего «племянничка» — жених, а? — протянул Калита. Глаза у него смеялись. — Ты ничего не заметил в ресторане?

Бахарев поднял голову от листа бумаги — он заканчивал докладную записку, — сдержанно улыбнулся.

— Не могу выдавать семейную тайну.

— Ладно, я нелюбопытный. Тайна так тайна. — Калита щелкнул ножом, оглядел стол. — Ты скоро?

— У меня все. — Бахарев протянул ему докладную... — На сегодня все. — Он подавил зевок, потер длинными сухими пальцами щеки, словно снимая паутину. — Устал. Весь вечер — ресторан. Валютчики в первозданном виде. Этакий, как бы сказать, оазис в «пустыне».

— Оазис... бедуины с толкучки, черт бы их взял... Ах Марантиди, Марантиди, — вздохнул Калита. — Встал, как кость в горле. Пока у нас одна зацепка — сто твоих миллиардов, то есть, прости, Шнабеля. Я был в финотделе, справлялся — за Марантиди должок. Только бы взял! — Он с силой стукнул черенком ножа по стулу. — Сейчас главное — войти к нему в доверие.

— У него нет другого выхода! — неожиданно сказал Полонский высоким, звенящим голосом. Какие-то внутренние створки, сдерживавшие напор переполнявшего его чувства, вдруг раздвинулись, он сорвался с места и, покраснев, начал торопливо развивать мысль, казавшуюся ему значительной и глубокой:

— Для Марантиди сто миллиардов Шнабеля — единственный выход. То есть, с его точки зрения, возможность быстрой, безопасной игры. Он не может поступить иначе. В этом все дело! Его ответный ход психологически предопределен. То есть, если рассуждать диалектически, мы имеем случай, когда сила противника становится его слабостью. В этом все дело! — повторил Полонский с горячей мальчишеской убежденностью.

Калита, сдерживая улыбку, взглянул на Бориса:

— Ну?

— Очень логично, — сказал Бахарев, приподняв брони. — Даже, как бы сказать, немножко больше, чем нужно.

— Слышишь, Саша? — Калита встал, положил на плечо Полонского тяжелую руку. — Операция — это не шахматная партия. Марантиди осторожен и изворотлив. У него могут быть неизвестные нам резервы... И все-таки кость есть кость. Рассуждая диалектически, инородное тело, не более. Вытащим! — сказал Калита с короткой, жесткой усмешкой и подтолкнул Полонского к столику: — Ладно, садись, будем ужинать.

Гуровского допрашивал Коля Пономарев. У Коли была репутация толкового, хотя и не хватающего с неба звезд работника. Он мог сутками не выходить из кабинета, распутывая какое-нибудь сложное дело, и в ДонГПУ никто не знал толком, когда он спит и ест.

Ел он мало и неохотно, словно выполняя какую-то надоевшую обязанность. Глаза у него были воспалены, лицо туго обтянуто нездоровой бледной кожей. Иногда он засыпал за столом, положив голову на тонкие, поросшие рыжеватыми волосами руки. Но стоило ему услышать сквозь сон чьи-то шаги под дверью, как он мгновенно вскидывал голову, и на лице проступало выражение привычной спокойной сосредоточенности.

— Задумался, понимаете, — говорил Коля, потирая пальцами высокий лоб и глядя на вошедшего прищуренными, как от яркого света, глазами. — Дело оказалось сложнее, чем мы предполагали...

Войдя к нему в кабинет, Гуровский, раздув ноздри, пренебрежительно фыркнул: «Совдепы, следователей — и то нет, мальчишки». Он, не спрашивая разрешения, сел на стул, широко расставив ноги и положив на колени огромные, со вздутыми венами кисти рук.

«Мастодонистый старик, — подумал Пономарев. — Идет в психическую. Пусть — легче будет справиться».

— Надеюсь, вам известно, что я адвокат? — пророкотал Гуровский, театрально вскинув голову. — И если говорить без излишней скромности, опытный адвокат?

— Известно, — вежливо сказал Пономарев.

— Отлично! — Гуровский наклонил и снова вскинул голову. — Следовательно, мне не нужно доказывать вам, что я знаю существующее законодательство в мельчайших подробностях...

— Очевидно, — бесстрастно сказал Пономарев.

— Так вот... — Гуровский сделал эффектную паузу. — Насколько мне известно, в моем случае закон устанавливает как меру кары только изъятие ценностей и обычные штрафные санкции по линии налоговых органов. Ценности вы уже изъяли. Штраф я готов уплатить хоть завтра. Но для этого вы должны отпустить меня. Иначе вмешается прокурор, и у вас, насколько я понимаю, могут быть неприятности.

— При том условии, — уточнил Пономарев, — что мы задержим вас свыше сорока восьми часов, не располагая данными для привлечения к уголовной ответственности.

— Вы хотите сказать, что у вас есть такие данные? — Гуровский шумно фыркнул. — Ну, знаете ли, батенька, это уж слишком.

— Во-первых, я вам не батенька, — тихо, но твердо сказал Пономарев. — А во-вторых, теперь на вопросы будете отвечать вы.

Пошарив в ящике стола, он положил перед собой золотое, в бриллиантах колье старинной работы.

— Ваше?

— Да.

— Где вы его приобрели?

— На бирже.

— У кого?

— Затрудняюсь сказать. Паспортные данные владельца колье меня не интересовали.

— Это осложняет ваше положение. — Пономарев протянул Гуровскому фотографию. — Вы знаете эту женщину?

— Да. Это жена моего знакомого — раввина.

— Обратите внимание на ее колье. Оно отчетливо видно. Совсем как ваше. Вы не находите?

— Сходство есть. Но фотография меня не убеждает.

— Согласен. Может быть, вас убедит настоящий владелец колье?

Гуровский пожал плечами.

Через несколько минут в кабинет вошел раввин Бен Иегуда. У него было удлиненное худощавое лицо с резкими складками у рта. Темные, без блеска, как вода на дне колодца, глаза, обведенные густой тенью, смотрели скорбно и отрешенно. Пономарев понял, что раввин избрал роль мученика, решившего возложить на свою голову терновый венец. Однако, увидев колье, Бен Иегуда весь подался вперед, и Пономареву показалось, что темная вода на дне колодца всколыхнулась, словно отразив беззвучно вспышку зарницы.

— Ваше? — спросил он, показав на колье.

— Да, да, — торопливо воскликнул раввин. — Фамильная ценность семьи. Мой свадебный подарок жене. Я хранил его в своем банковском сейфе. Увы, банк ограбили бандиты. Кажется, они называли себя левыми эсерами. Это было в девятнадцатом году. Тогда я понял, что самый надежный сейф — это государственный подарок... Можно? — Он бережно взял колье, поднес к самым глазам. — Вот видите, тут маленькая царапинка. Справедливость еще не совсем покинула эту землю!.. Простите, может быть, это тайна. Как оно попало к вам? — спросил Бен Иегуда, осторожно положив колье обратно на стол.