Мархи упал рядом с другом на снежный наст и громко завыл. Смерть Геракла, глупая, нелепая, разбудила в нем память. И из укромных уголков стали всплывать мгновения, мозаика того, что они с Алом творили неделю, месяц, год назад.

«Толстяк, тупица, слабак», — смеялись из прошлого Ник и Макс.

«А ты, размазня, сдохнешь, захлебнувшись своим жиром и соплями», — выкрикивал белоголовый кам.

— Это мы! Мы виноваты! — закричал Мар, не в силах сдержаться. Он, наконец, ответил Безыму на вопрос, почему ушел Акай, только бесполезные слова повисли в воздухе бесполезным грузом и уже ничем не смогли помочь мертвецу.

— Пошли, сынок, — прошептал кам, поднял ученика, и они медленно, обнявшись, зашагали к деревне.

— Что будет с телом? — спросил парень, когда они подходили к истуканам поселения.

— Черные шаманы поднимут его на Кайлас и заложат камнями рядом с другими покойниками. Часть души вернется в Дом Духов, остальные — уйдут в свои миры. Так было, есть и будет до скончания времен.

— А я? Я смогу попросить у него прощения?

Безым покосился на ученика, кротко кивнул.

— Сможешь и попросишь. Такова доля кама, только через прощение загубленных душ он обретает опыт.

Мужчины: юный и пожилой прошли низину и поднялись на пригорок, откуда открывался лучший вид на селение. Ветер умолк, на небосклоне засветила звезда, как две капли воды похожая на Солнце. Чуть поодаль, справа, вынырнула из сумрака каменная пирамида Кайласа с белой шапкой и трещиной во всю грань.

Что-то не так, — с тревогой сказал Безым и приказал Мару поторапливаться.

Над многими юртами поднимался дым, но вился он не нитью, как это обычно бывало в зимнюю пору, а клубился черными шапками. Кое-где войлок полусфер уже обугливался, и сквозь него проступали алые огненные всполохи.

С четырех сторон к деревне потянулись цепочки путейцев, которые также, как Мар с Безымом, заспешили на помощь к Тимучину. Он и Клубничка — единственные, кто остались сторожить жилища.

Ворвавшись на пожарище, превратившее селение в гигантский факел, Безым, с одной, и Хад, с другой стороны, кинулись к юрте Тимучина. Небольшое строение пока держалось. Огонь лишь слегка лизнул полог позади входа. Люди из охраны главы, которые вместе со всеми ушли на поиски Акая, оттолкнули товарищей и вошли в дым. Защищать жизнь главы была их обязанность, поэтому губить путейцев-шаманов они не имели права.

Через мгновение мужчины вылетели их юрты, держа на руках хозяина. Тимучин был жив, но без сознания. Его положили на одеяло, обтерли лицо снежными комками и попытались вернуть в Срединный мир.

Старуха с дряблой, словно помятой веками, кожей прикрыла почерневшее от гари лицо маской, накинула лисий полушубок и под бой бубна ушла в Нижний мир искать душу великого кама.

Камлание закончилось, едва солнце перевалило к закату. Удары колотушки замедлили темп, и славный Тимучин, наконец, открыл глаза. Вздохнул глубоко и протяжно. Шаманы дружной толпой приземлились перед главой на колени и наклонили головы в приветствии. Из глаз многих брызнули слезы счастья.

— Где Клубничка? — прервал тихую радость народа Мар, который не склонился перед стариком, как другие.

Тимучин перевел мутный взгляд на парня и жестом заставил того сесть рядом.

— Украли. Защита селения не подмогнула.

— Кто? — удивился Мар.

Только вчера он узнал, что девочка — сирота, и теперь ему говорят, что пришел некто настолько сильный, могущий своротить истуканов божеств и выкрасть рыжую малышню прямо из-под носа великого главы.

— Восточный бог Ата Улан. Дай-ка отдышусь, внучок. Не торопи. Все равно боле ничего не знаю. Видел образину тэнгри, как он схватил малышку. А что дальше, не ведаю.

Белый кам выудил из кармана монету с отчеканенным профилем медведя и вложил подарок Асая в ладонь его внуку.

— Храни подарок деда. Авось когда пригодится.

Хата Эдуген, дщерь Мала Тэнгри и мать земли плодородной, возлюбила супротив наказа отца Ата-Улана. Отдалась ему и возлегла на ложе Восточного божества. Только напрасны были ее надежды, после ночи с богиней отрекся паук от клятв и ушел восвояси. Оставил тайную жену горевать по утерянному.

Поникла хата, аки цветок без влаги, но получив семя, что возродило жизнь в чреве и сердце ее, расцвела пуще прежнего. Поклялась она сберечь тело свое до дня рождения дитя.

Пришлось скиталице сбежать с небес и родить потомство на перепутье дорог в мире Срединном, ибо страх перед Небесным Отцом и битвой, где не будет спасенных, заставили богиню отлучиться от вечной жизни. Доверилась Эдуген челяди верной, что служили богам с начала времен, призвала к себе смертного. Прибыл нагваль худ и слаб, принял ребенка из чрева хаты. Едва успел укрыть малютку, как сомкнула хата очи и отдалась теченью реки безвременья.

С той поры пропали нагваль и дитя в мире людском и знать не знали, слыхать не слыхивали о них на Небесах. Мала Тэнгри же от горя, али с умыслом каким, растворился меж звезд, оставив три юдоли без благословения и защиты.

Бурхан проклятий, Тимучин, белый кам. Летопись двумирья «Главы Пути к Свету».

Нет славных деревьев с ядовитыми плодами и нет гнилого древа, которое приносило бы плоды добрые. Ибо всякое дерево познается через плоды свои, как человек постигается через потомков.

Иван Гел ибн Али. «Прозрение и слепота», том 2.

Бархат был везде. Софа, кровать в пять саженей, пуф с резным изножьем мягко светились алой драпировкой и золотыми вензелями. На точно таком же кроваво-красном ковре примостились икринки недоеденной сириллы и кеты.

Статный мужчина с минуту разглядывал упавший завтрак, затем заскрипел кожей брюк, поворачиваясь к женщине в постели. Из-под кружев на него взглянули растерянные глаза с влажными отпечатками слез в розовых уголках. Живот холмистым полукружием вздыбился над равниной одеял, когда дама попыталась повернуться набок. Было трудно, тяжело, особенно после бессонных ночей и слабости хвори, что приключилась.

Мужчина не помог. Он хмуро сдвинул брови и отвернулся. Толстая коса, лежащая на его мускулистой спине, колыхнулась в такт движению и повисла пепельным жгутом до самой талии.

К женщине подбежала юркая служанка в кружевном чепчике из шерсти, наклонилась и принялась вытирать со лба выступивший пот. Заботливо убаюкивая больную тихим голосом, она укоризненно стрельнула взглядом в сторону гостя. Верхняя губа простолюдинки приподнялась, на носу выступили морщинки. Выражение крайней неприязни было настолько явным, что заметил его даже кот у входной двери.

— Когда он впервые пришел? — задал крутившейся в голове вопрос гость и посмотрел на хозяина усадьбы.

Филипп, обрюзгший, неряшливо одетый в халат поверх замасленного камзола сорокалетний князь хмыкнул и отошел от створок дверей. Он стоял там с тех пор, как пришел незнакомец. Пока гость разглядывал его Кожун, князю приходилось играть роль статуи, но, теперь настало время пообщаться, и он с удовольствием оторвался от позолоченной арки косяка, чтобы подойти ближе.

— Давеча будет… — Начал мужчина, но замолчал, взглянув на супругу.

Бледная, как смерть, княгиня приподнялась на подушках, потянулась и поймала своей маленькой ручкой лапоподобную руку спасителя. Кожаная перчатка ненароком сомкнулась вокруг ее ладони. Она хотела что-то сказать, даже приоткрыла пухлые губки, но не успела. Лицо в черной маске повернулось, и узкие опаловые глаза обожгли безразличием. Кожун дернулась, отстранившись, и вновь спряталась под единственной защитой от внешнего мира — пуховым одеялом.

Растерянность пробежала по миловидным чертам молодой госпожи.

Мужчина понял, что переборщил, был слишком груб с этим аленьким цветочком, поэтому попытался исправить положение легкой улыбкой и кивком. Мол, извините, мамзель, не приучен к женским ласкам, тем более к благосклонности замужней элитки на сносях.