У китайских русских не было опыта жизни в лагерях ди-пи (за одним аномальным исключением той группы, что была перевезена в 1949 году из Шанхая в джунгли на Тубабао), но в 1930–1940-е многим из них довелось стать частью известного своей скандальной вседозволенностью шанхайского общества. Распущенные нравы, пьянство и наркомания, махинации на черном рынке, рыщущие агенты разведки, похищения людей и даже убийства – из всего этого складывался образ Шанхая. В глазах других иностранцев русские женщины, сколь бы знатного происхождения они ни были, выглядели чуть ли не проститутками, а их мужья, бывшие офицеры, – пьяницами и бездельниками. Конечно же, это были карикатурные образы, но, можно не сомневаться, многие русские шанхайцы предпочитали, чтобы их новые соседи по Окли[934] или Хоумбушу не знали об их прошлом во всех подробностях. Русским в Австралии иногда нравилось ностальгировать по миру, который они потеряли, – по императорской России с ее воинской доблестью, державным могуществом и православной верой, то есть по всему тому, что потонуло в водовороте войны и революции. Но этот мир, со временем даже в воспоминаниях старшего поколения покрывшийся туманом вымысла и украшательства, молодым поколениям был вообще незнаком. Чаще всего им была знакома только шаткая, ненадежная, полная финансовых невзгод жизнь в эмиграции, в съемных комнатах с недружелюбными квартирными хозяйками, пусть даже в экзотических странах, космополитических городах с бурной ночной жизнью, откуда можно было добраться и до живописных загородных мест.

Но не все подлежало забвению – было и такое, что вспоминали с удовольствием. Для харбинцев это была жизнь, навсегда оставшаяся в прошлом, в Маньчжурии. Конечно, то были первые годы изгнания, но непостижимым образом русским удалось создать столь своеобразную среду обитания, что в итоге посреди Китая возник настоящий русский город. Все эмигранты – и русские ди-пи, и китайские русские – охотно ходили на советские фильмы, чтобы хоть мельком, с неизбежными для кино искажениями, но увидеть некогда знакомый мир, в котором люди говорят на родном языке. Даже те, кто ненавидел советский режим, ходили на концерты советских скрипачей и пианистов, начавших в 1960-е годы активно гастролировать по Австралии, на выступления советских балетных трупп или казачьих хоровых коллективов. А после представлений артистов часто приглашали в Русский общественный клуб (и со временем, возможно, и в Русский клуб в Стратфилде).

Пожалуй, самым странным проявлением ностальгического желания ощутить себя русскими стали прогулки в гавань с целью поговорить с русскими моряками, когда в австралийские порты начали заходить советские суда. Это происходило достаточно регулярно после того, как между СССР и Австралией возобновилась торговля, и в декабре 1950 года «Дмитрий Донской» привез 4 000 тонн сульфита аммония (для производства удобрений) из Восточной Германии и взял на борт 5 000 тонн пшеницы для Египта. Это было первое советское судно, которое вошло в гавань Сиднея после многолетнего перерыва с 1943 года. По всей стране газеты сообщали об этом событии со смесью любопытства и осуждения, и многие попытались взять интервью у капитана Драбкина и (с меньшим успехом) у сорока шести членов его экипажа («сплошь коммунисты»). Репортаж о Драбкине получился живым и эмоционально окрашенным: капитан приручил самку кенгуру-валлаби, которую назвал Микки, и к тому времени, когда судно пришло из Кэрнса в Сидней, она «повсюду ходила за ним» и «уже понимала по-русски». (Позднее Драбкина отстранили от командования за слишком вольные беседы с австралийскими журналистами[935].) Русский общественный клуб устроил прием для двадцати пяти моряков с «Дмитрия Донского» в доме Клодницких в Розвилле[936]. Для клуба это стало традицией, и на его представительницу Беллу Вайнер, коммунистку, возложили особую обязанность приходить в порт и лично приглашать советских моряков. То же самое делали в Мельбурне люди из Общества австралийско-советской дружбы.

Но встречать советские корабли, приходившие в Сидней и Мельбурн, приходили не только те, кто симпатизировал СССР. Являлись туда и активисты НТС, чтобы вручить морякам запрещенную литературу и тем самым подорвать их верность коммунистическому строю. Ходили в порт и обычные русские – просто чтобы услышать русскую речь и, быть может, узнать что-нибудь о жизни в Советском Союзе. Родители Наташи Нил, русские из давних китайских эмигрантов, были в целом аполитичны, «к коммунизму относились неоднозначно». Они сами никогда не жили в Советском Союзе, но все равно чувствовали, что там их родина. Они готовы были критиковать СССР в разговорах друг с другом, но когда его ругали чужие, тут же принимались его защищать. Когда стали приходить русские корабли, Наташин папа отправлялся в порт, приглашал моряков к себе домой и потом расспрашивал их о том, как дела на родине[937]. Когда столько пластов прошлого оказалось предано забвению, очень важно было помнить хоть что-то о далекой русской/советской родной стране, пусть даже многим она была знакома лишь понаслышке.

Масштабы послевоенной миграции русских трудно оценить точно. Когда речь идет о перемещенных лицах из Европы, историк на каждом шагу оказывается в тупике из-за носившего массовый характер феномена – ложных показаний о собственной национальной принадлежности. Как выразился Эндрю Джанко, «попытки советских беженцев укрыться от внимания сотрудников репатриационных служб привели к тому, что они не оставили следа и в исторических анналах»[938]. Но есть и другие сложности, проистекающие из свойств самих исторических записей и тех статистических данных, которые регистрировались.

В IRO вели свой счет беженцев, отправлявшихся в Австралию по программе массового переселения, а министерство иммиграции Австралии считало количество въехавших в страну беженцев по-своему (Таблица 2). Свои подсчеты велись даже в СССР, и согласно им, на 1 января 1952 года Австралия из всех стран мира была самым популярным направлением для перемещенных лиц – выходцев из СССР (Таблица 2) и лидировала, опережая США и Канаду как желанное место для переселения в глазах всех перемещенных советских граждан, включая украинцев и прибалтов: общее количество переехавших туда лиц превышало 50 тысяч[939]. В СССР данные поступали от советского ведомства, занимавшегося репатриацией (его задачей было помешать переселению советских граждан в другие страны и добиться их возвращения на родину), и на чем они основывались, неясно. Что касается IRO и австралийского министерства иммиграции, их классификация людей по национальному признаку опиралась на показания – текущие или зафиксированные ранее – самих людей, желавших переселиться. Таким образом, ни одну из этих учетных систем нельзя считать ни надежной, ни определяющей.

Значимыми для IRO и Австралии категориями, которые они использовали для классификации перемещенных лиц и вносили в карточки, служившие затем удостоверениями личности, были: «русский», «украинец» и «лицо без гражданства». (Советские чиновники не использовали категорию «лицо без гражданства» в своих отчетных данных, поскольку, даже если бывшие советские граждане со временем получали документы, в которых числились лицами без гражданства, это не меняло их статуса в глазах советского государства, а учетом русских эмигрантов довоенной волны, которые никогда не были советскими гражданами, в СССР вообще не занимались.) Как уже говорилось в начале этой книги[940], понятие «украинец» как отдельная национальная категория оставалось весьма неоднозначным, и в лучшем случае тех, кто оказался записан украинцами, трудно отделить от русских. В обстановке лагерей ди-пи люди часто предпочитали называть себя украинцами, потому что для тех, кто желал избежать репатриации в Советский Союз, это было безопаснее, чем назваться русскими (ведь жители Западной Украины до войны были гражданами Польши, а не СССР). Путаницу усугубляло еще и то, что в австралийских статистических материалах украинцы как особая национальная категория не фигурировали вплоть до середины 1947 года; впервые в переписи населения Австралии они появились в 1954 году, а в 1966-м снова исчезли; до и после этих дат всех украинцев просто записывали русскими. Категория «русские» тоже была лишена однозначности, поскольку в нее часто попадали любые советские граждане: белорусы, татары, армяне и казахи, не говоря уж о советских украинцах. Лицами без гражданства в IRO записывали главным образом русских эмигрантов довоенной волны, имевших нансеновские паспорта. В австралийских записях этому понятию более или менее соответствует категория «назвавшиеся лицами без гражданства», использовавшаяся в 1950-е годы.