Незаметно для нас самих, под барабанный бой, возвещающий окончательную победу дружбы народов и всеобщего их братства, сталинизм вел разрушительную работу, унижая нации, делая их объектом то льстивых восхвалений, то репрессий. Маниакальная идея все обостряющейся классовой борьбы углубляла разъединение общества, недоверие и даже озлобленность одной части общества против другой, готовность не слышать чужих стонов, не замечать крови, пролитой не в твоем доме, а в чужом.

Мстительное изгнание людей с их исторических земель, уничтожение культуры и государственности своих же народов — черная страница в мировой летописи преступлений. После войны Сталин вплотную подошел и к решению вожделенного «еврейского вопроса». Но нужны были годы, чтобы подготовить страну к беспримерной для послевоенной поры акции депортации, придать ей, хотя бы внешне, цивилизованные черты.

Но козни театральных критиков для народных масс — тема не слишком актуальная и волнующая; устроители идеологических погромов превосходно это понимали.

Для взрыва народного гнева, для подготовки такого взрыва понадобилось бы средство посильнее — обвинение врачей, «убийц в белых халатах». Оно и готовилось исподволь, внутри дела ЕАК, приберегалось напоследок: черный сатанинский птенец уже стучался клювом в скорлупу, собираясь выбраться наружу.

Не скоро я понял, почему гонимых, преследуемых «космополитов», чьих объявленных грехов хватило бы на любые лагерные сроки, за редким исключением, не сажали.

Сталин ждал. Понимал, что донесения с площади Дзержинского и «обобщенные протоколы» добыты не без чрезвычайных мер, но как прикажете поступать, когда перед тобой враг, а время торопит, с «сионистами» ухо надо держать востро. Из протоколов видно, как настойчиво они ищут пути к Молотову, как поставили на службу Жемчужину, его жену, как близко оказывается ко всему этому «кагалу» Лазарь Каганович.

Сталин ждал, наблюдая, как чекисты проникают в новые преступные логова и дело ЕАК приобретает серьезность и размах. Представить себе, что с каких-то пор его обманывают, Сталин не мог.

Сам обманувшись, теряя почву под ногами, Абакумов не мог ни отступить, ни повернуть назад. Точный диагноз создавшейся ситуации поставил в своих мартовских показаниях 1952 года Лихачев, самый опытный и осторожный из всех следователей, сказав, что «дело на еврейских националистов было закончено, причем без какой-либо документации преступной деятельности арестованных», и «вследствие того могло кончиться провалом».

Лихачев лгал военюристам, возможно, лгал и себе, утверждая, что спасительные для следствия доказательства, «документация преступлений» лежали рядом, только руку протяни, да вот поленились, не разобрали доставленный на грузовиках архив ЕАК и редакции «Эйникайт».

Честолюбивый, не знавший поражений Абакумов часто сносился с Инстанцией, обнадеживал ее, создавал видимость планомерного приближения следствия к концу, а тем временем арестованные, преодолев ужас и страдания первых месяцев, начали отказываться от своих признательных показаний.

Доктор Борис Абрамович Шимелиович в лучших партийных традициях обратился с письмом к Сталину — из тюрьмы! К кому же другому, как не к вождю и первому другу всех народов, Иосифу Виссарионовичу Сталину, — кто другой поймет и защитит?

«Дорогой Иосиф Виссарионович! Третий день нахожусь под арестом. Меня заставляют признать преступления. Рад сознанию, что совесть моя чиста перед партией и лично перед Вами. Б. Шимелиович. Москва, 15 января 1949 года».

И на другом клочке бумаги приписка: «Поскребышеву! Прошу Вас передать И.В. Сталину содержание этого моего заявления. Б. Шимелиович (бывший главврач б-цы Боткина)».

В коротких посланиях, полных достоинства и наивной, вопреки уму и житейскому опыту, веры, в письмах и многих последующих заявлениях, не дошедших до адресата, — весь Шимелиович. Благородный, нравственный человек, свято принявший свою профессиональную судьбу, свою гордую участь создателя лучшего в стране медицинского лечебного учреждения и общественный долг коммуниста и гражданина. Он и в июле 1952 года, после длящегося уже целый месяц судоговорения, напишет личное письмо «Гражданину председателю Военной коллегии Верховного суда СССР» на важнейшую и больную тему, которой ему, коммунистическому Дон Кихоту, негоже касаться публично, принародно, хотя суд и закрытый, без посторонних…

Так уж воспитан он, Борис Шимелиович, член партии с 1920 года.

«Я не считал возможным политически, как это сделал подсудимый Лозовский, когда давал показания суду, — говорить на суде об антисемитизме, с которым он встретился во время предварительного следствия…»

Как это знакомо нам, законопослушным, жившим под давлением неисчислимых партийных параграфов, навсегда определивших, о чем и когда, при каких обстоятельствах можно говорить, а о чем ни-ни! — так как это повредит общему «святому» делу, чуть ли не самому мирозданию.

«Я впервые в моей жизни почувствовал открытый антисемитизм, — писал Шимелиович, — услышав это из уст отдельных сотрудников [„отдельных“! — срабатывает почти биологический барьер самозащиты: все-таки „отдельных“. — А.Б.] МГБ СССР на суде, так как я считаю, я не должен был бы об этом говорить. Вас, гражданин председатель, и тем самым партию я обязан поставить в известность на суде о следующем…»

Ни в чем не повинный старый человек, вступивший в партию еще в те времена, когда его немилосердный истязатель Вячеслав Шишков только еще готовился в первый класс школы-семилетки, которой и ограничилось его образование. Доктор, три десятилетия пестовавший сотни молодых врачей в институтах и в самой Боткинской, человек, измордованный палачами до того, что подпись его становится почти неузнаваема: пальцы уже не держат пера. (Вспомним признание Рюмина: «До передачи мне дела Шимелиовича его, Шимелиовича, сильно избивали в течение месяца… Я помню — Шимелиовича на первые допросы буквально приносили ко мне в кабинет»[53].) Шимелиович, гражданин и патриот, оболганный и искалеченный, печется лишь о том, чтобы его партия узнала правду!

До того как я погрузился в изучение судебного архива дела ЕАК, имя Шимелиовича мало что говорило мне, я рвался навстречу неразгаданной судьбе Михоэлса, думал о людях, которых знал и любил, таких, как Квитко, Маркиш, Гофштейн или Зускин, чувствовал перед ними святой долг человека уцелевшего, не разделившего их участи. Сегодня я смело ставлю доктора Бориса Шимелиовича рядом и вровень с Михоэлсом, ставлю его впереди всех несломленных, мужественных и сильных.

«В первую же ночь моего ареста, — исповедуется доктор „гражданину председателю“, — в присутствии секретаря-полковника (он был в гражданском, но сотрудники называли его полковником) министр Госбезопасности задал мне вопросы:

а) Расскажите о высокопоставленных ваших шефах. — Ответ мой был: Не знаю.

б) Кто главный еврей в СССР? — Ответ мой: Не знаю (и действительно, за все годы существования Советской власти никогда на этот вопрос я бы ответить не смог).

в) Ну, а кто из евреев занимает самое видное место в партии, даже член Политбюро1

Я ответил: Лазарь Моисеевич Каганович. (Министр сказал, обращаясь ко мне: а говорите, что не знаете, кто главный еврей в стране.)

г) Расскажите об этом высокопоставленном вашем шефе. — Я ответил, что мне известно, что Михоэлс и Фефер посетили его два раза (Л.М. Кагановича).

д) Расскажите о втором вашем шефе, о Жемчужиной.

Я сказал то, что вчера, 5 июня (1952 года), рассказывал на суде: что познакомился с ней несколько недель тому назад на сессии Московского Совета, что она посещала ГОСЕТ, что Михоэлс о ней тепло отзывался как о человеке; такой же отзыв о ней я слышал и от директора фабрики „Ява“ Ивановой (указал это, т. е. то, что я знал и что говорил министру Госбезопасности и при следующих допросах, ни при каких обстоятельствах другого я не произносил, ибо другого я не знал).