17 и 18 мая Хейфец по поручению Фефера отправил в Инстанцию на имя руководителя Отдела внешней политики ЦК ВКП(б) Л.С. Баранова два письма, вновь и вновь сообщая, что «в связи с событиями в Палестине в Еврейский антифашистский комитет по телефону и лично поступают заявления об отправке в Палестину в качестве добровольцев для участия в борьбе с агрессором и фашистами». Прилагались списки студентов и преподавателей московских институтов: юридического, химического, химического машиностроения, техникума иностранных языков, списки инженеров Стальпроекта, Министерства вооружений, заявления офицеров Советской Армии. «80 студентов Московского юридического института, — писал в ЕАК некто Борис Левин, возглавивший группу, — готовы к немедленному выезду в Палестину»[219]. «Я не националист, — писал в ЕАК капитан в отставке, участник Отечественной войны, — и считаю, что борьба в Палестине — это продолжение борьбы с фашистами»[220].

Итак, не 1946 и не 1944 год, а 1943-й, когда Фефер являлся к советскому резиденту в США генералу Зарубину, отчитывался перед ним и исполнял его поручения.

Выскажу предположение: все началось гораздо раньше.

В годы «великого террора» 30-х годов волна арестов унесла немало еврейских писателей наряду с русскими, украинскими, белорусскими, грузинскими, татарскими и всеми другими без исключения. Опустошение рядов еврейских писателей больше всего коснулось, наряду с Москвой, Киева и особенно Минска. Это было грозное предупреждение, навсегда поселившее страх перед органами госбезопасности, а долгий страх исподволь отнимает силы.

17 октября 1937 года Анатолий Федорович Патяк, заместитель секретаря Союза писателей Украины, арестованный в Киеве, показал на допросе:

«ВОПРОС: — На предварительных допросах вы показали о причастности к контрреволюционной деятельности Ивана Ле (Мойся) и Фефера. Расскажите подробно об их антисоветской деятельности.

Последовал обстоятельный донос на Ивана Ле — Патяк уверен, что Ле арестован, — а следом и на Фефера:

— В марте месяце 1936 года Кулик, информируя меня о составе антисоветской националистической организации, в числе других ее участников назвал и еврейского писателя Фефера, заявив, что хотя Фефер — троцкист, но это не мешает ему принимать участие в работе националистической организации. Фефер был в очень близких отношениях с Куликом. Фефер написал ряд стихотворений, восхваляющих врагов — Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Рыкова… В прошлом Фефер был одним из руководителей бундовской организации в Шполе»[221].

Дружба с Куликом, если Патяк не лжет хотя бы в этом, делает честь Феферу. Иван Кулик — человек острого, иронического ума, поэт недюжинного таланта, жертва ежовских застенков, один из светлых умов украинской интеллигенции. Троцкому немало восторженных пиитов в начале революции возносили хвалу в стихах, считая его вторым, после Ленина, мятежным «архитектором» революции.

В 1937 году Фефер — жертва смертельно опасного доноса. Можно не сомневаться, что он вызывался тогда в нагорную часть Киева — Липки, здание ОГПУ-НКВД, и где-то хранится протокол его допроса. Быть может, он находится в личном деле Фефера, но в следственное дело ЕАК не перенесен ввиду особого характера сложившихся тогда же или несколько позднее отношений между Фефером и госбезопасностью. Но в томе XI «Материалов по делу ЕАК» оказалась копия заметки из украинской газеты «Вiстi» от 24 ноября, то есть спустя месяц после допроса Патяка. Заметка называется «Оздоровить еврейскую секцию СП Украины». «В руководстве секции до сих пор находится Фефер и его подхалимы, — негодует анонимный автор. — Ведь Фефер активно проводил троцкистско-авербаховские лозунги в советской литературе, особенно на Украине, медоточил проклятому фашисту иуде Троцкому, дружил с врагами… Партийное собрание секции учло искреннее признание своих ошибок тов. Фефером и утвердило решение партийного комитета: вынести Феферу строгий выговор с предупреждением»[222].

При непременной увязке действий органов госбезопасности и всех других советских структур, не исключая и творческих союзов (через спецчасти, спецотделы и руководителей, состоящих в партийной номенклатуре), партийная организация СП Украины могла расщедриться на такое «либеральное», пустяковое по тем временам наказание, только получив на это соизволение свыше, в том числе и от «органов». Троцкизм, Бунд, участие в контрреволюционной организации Ивана Кулика, национализм — в одном букете, хуже не придумаешь. Но — пронесло, обошлось, и можно бы только радоваться, если бы не азефовское будущее Фефера.

Борьба с «сионизмом» — постоянная забота, головная боль госбезопасности. 18 июня 1941 года, за четыре дня до начала Отечественной войны, ответственного секретаря журнала «Дер Штерн» Аксельрода Зелика Моисеевича допрашивали в Минске капитан Крупенин, начальник Первого отдела Третьего управления НКГБ Белоруссии и начальник следственной части НКГБ БССР старший лейтенант Калямин. Аксельрод напоминает о разоблачениях и арестах 1936–1937 годов: «Первым был арестован Дунец, а затем, несколько позднее, Харик, Дамесик, Тэйф и др. Они… вели борьбу против ликвидации еврейских школ и реорганизации их в школы белорусские и русские». Аксельрод признается в смертном грехе: «Как участники националистической организации я и Тэйф писали стихи, в которых сквозило упадочничество и пессимизм» — и напоминает еще об одном участнике антисоветской организации, жителе Украины: «Фефер Ицик — председатель антисоветской националистической организации в Киеве, бундовец, в настоящее время член Президиума Союза писателей Украины, проживает в Киеве»[223].

Говорят: рукописи не горят. Увы, горят, и сгорают бесследно. Но, кажется, не горят и не сгорали рукописи, творимые перьями госбезопасности! Протокол допроса Аксельрода, составленный 18 июня 1941 года в Минске — в городе, который пал с непредставимой быстротой, — уцелел и был вкупе с тысячами других протоколов «эвакуирован», а затем с тою же неукоснительностью возвращен после войны в архив госбезопасности в Минске.

Почему оказалась копия этого протокола в Москве на Лубянке, в деле ЕАК?

Возможно, Фефер пока страдательная сторона, жертва оговора. К этому можно бы и не возвращаться, если бы не возникающее подозрение, что сбор «компромата» на Фефера нужен для давления на него, чтобы повязать его страхами и заставить работать на МГБ (ОГПУ, ГУГБ, НКВД…).

Как непросто было бы ему, чистому еще тогда Феферу, отвечать следователю госбезопасности на вопросы о Бунде в Шполе, который с годами фальсификаций превратился из крыла российской социал-демократии в чудовище контрреволюции; о нескольких поэтических строфах, посвященных Троцкому; о поездке в Европу в 1928 году, в «так называемую творческую командировку» в Берлин; о вызове им в Берлин того самого Ойслендера и «разоблаченного Либерберга — для укрепления зарубежных связей»; о неизжитом «местечковом комплексе», в котором он публично уже винился! Тут криминала хватило бы на два расстрела.

Но и в те времена, которых мы не вправе поставить Феферу в вину, его нравственность подвергалась испытанию и изнутри — испытанию карьеристским чувством, страстью командовать и поучать, переоценкой, по его собственному признанию 1937 года, «себя и своего творчества».

Необходимо коснуться этой стороны драмы Фефера, чтобы понять, как могло случиться, что человек, спускаясь вниз и вниз, в ад предательства, мог самому себе казаться уверенно поднимающимся вверх, к успеху и к высотам некой новой «социалистической нравственности».