— Этого не бывает в природе! — воскликнул Чепцов.

Он требовал пламенной любви к советской власти с первого же дня ее существования, а обвиняемый, с опасностью для жизни, держался правды, только правды.

— В моем паспорте, — объяснял Бергельсон, — до революции было написано восемь слов, которых не было ни в одном паспорте людей других национальностей в России. Это слова: „Для предъявления в месте, где евреям жить позволяется“. Это значит, что жить мне разрешается, как еврею, только в черте оседлости. Даже у цыган, а их было гораздо меньше, чем евреев, в паспорте не было этого вписано. Поэтому, уехав в Варшаву, я не мог себя считать изменником Родины…

ЧЕПЦОВ: — Как же вы не поняли, что все ограничения, которые вы терпели при царском режиме, и все неудобства, связанные с различными оккупациями [„неудобствами“ главный судья называет массовые еврейские погромы 1918–1920 годов. — А.Б.], отпали при Советской власти.

Давид Бергельсон не хочет и в малом кривить душой.

БЕРГЕЛЬСОН: — Я хочу сказать, что у меня не успела окрепнуть любовь к родине… — Он имеет в виду отъезд в Варшаву в 1920 году.

ЧЕПЦОВ: — Надо было верить, что все мучения позади и жизнь пойдет вперед, а то ведь что получается: у всякого, независимо от национальности, если он претерпел в жизни, не может быть любви к родине?

БЕРГЕЛЬСОН: — У них могла быть любовь к родине. Родина, как я понимаю, это страна, это место, где ты родился, вырос как равный, у них не было отметки, что все другие — люди, а ты — не человек»[184].

Суд, смысл и назначение которого — в преследовании крови, в осуждении тех, кто не торопится к национальному небытию, вдвойне жалок и ничтожен претензией выступать пропагандистом братства народов. Но Сталин, расправившийся уже не с одним народом страны, нацелившийся на выполнение завещанной ему германским нацизмом задачи «окончательного решения еврейского вопроса», не отказался от привычного набора лозунгов о равенстве и братстве. Гитлер не скрывал ненависти, а Сталин обманывал страну и мир, обманывал так искусно, что миллионы людей еще и сегодня не свободны от гипноза его слов. Страна, во главе которой он так долго стоял, вопреки развязанному им террору, вопреки всем жертвам, в силу здоровых начал, заложенных в народе и человеке, рождала, вырабатывала те ферменты братства, те начала духовной общности и единения, которые шли поверх и мимо сатанинских усилий политического режима.

Именно в силу этого так трагичны судьбы обвиняемых по делу ЕАК. Истинные братья русских и украинцев, казахов и белорусов и других, объявлены их ненавистниками и врагами. Распятие между ассимиляцией как естественным процессом, известным всему миру, и «ассимиляцией» — злобным произволом, насилием.

Ты буржуазный националист уже потому, что сказал с трибуны, что если в конце 1942 года наша армия насчитывала 15 евреев — Героев Советского Союза, то к лету 1944-го их число превысило 100 человек, а это значит — четвертое место после многомиллионных наций русских, украинцев и белорусов. Ты буржуазный националист только оттого, что, опровергая клевету о народе, «пересиживающем» войну в Ташкенте, о еврейских писателях, бежавших, мол в Уфу, приводишь цифры и факты, напоминаешь, что из 100 с небольшим еврейских писателей страны 62 ушли с первых дней Отечественной войны добровольцами на фронт, и 24 из них, каждый третий, пали смертью храбрых. Даже если ты в волнении забыл добавить, что и значительная часть других разноязыких писателей страны, павших па фронте, по рождению, по крови, которая так занимает Инстанцию, тоже евреи, — если ты не все успел сказать в защиту этой не-нации — ты все равно буржуазный националист. Когда-то Леонид Леонов в споре с ретивыми пропагандистами незамедлительного всеобщего рая и «бесплатного хлеба» не без яда заметил: «Вы рассуждаете так, будто метро уже проложено под всей Россией!» Так и мы полагали, что всепобеждающая идея братства народов уже торжествует повсеместно.

Пробуждение было горьким.

В тексте статьи Переца Маркиша (в ее русском переводе), опубликованной 28 июня 1942 года в газете «Эйникайт», слова «еврейские красноармейцы» резко отчеркнуты красным карандашом столько раз, сколько они повторяются на ее страницах. Жирная, осудительная черта и для первого раза — вопросительный знак: какая наглая националистическая претензия! Намеренное оскорбление святого слова «красноармеец» фарсовым, пародийным прилагательным — «еврейский».

В другой статье, памяти погибшего на фронте филолога Фальковича, неумолимые судебные эксперты с брезгливостью святош отметили красным карандашом противоестественное, на их взгляд, соединение слов: «еврейская грамматика». «Вы бы еще таблицу умножения себе присвоили!» — сказал следователь ученому-филологу Нусинову.

В июле 1944 года Бергельсон напечатал в «Эйникайт» статью «Генерал Яков Крейзер» об одном из славных и популярных в те дни героев войны. Размышляя о немецких штабных офицерах по другую сторону участка фронта, Бергельсон писал: «Они знают, что он еврей и что кроме великого счета, который он им предъявляет за свою Советскую страну, он предъявляет им и счет за свой народ»[185].

Написано с величайшей деликатностью, подчеркнуто, что счет «за свой народ» — только частица «великого счета», что Яков Крейзер сражается «за свою Советскую страну», сделано, кажется, все мыслимое, чтобы не заслужить упреков, однако же статья Бергельсона многократно фигурирует в деле как пример воинственного национализма.

С горечью думаю о родных и близких жертв «дела ЕАК», кто, добившись возможности познакомиться с одним из допросных томов, погружается в протоколы, где почти всё — ложь, вынужденные, насильственные страницы признаний и тюремные надругательства. Не зная, что любому «признательному протоколу» порой предшествовали десятки жестоких, невыгодных для обвинителей допросов. Допросов, оставивших следы не на казенной бумаге, а на лице, на спине, пятках, зубах, на барабанных перепонках. Родственник потрясен: ему открываются немыслимые признания, утрата достоинства и чести. Материалы, которые наполнили бы душу гордостью за близкого человека, свидетельства силы духа и обретенного мужества не попадутся ему на глаза — они в других томах, которых он не увидит. Надо пройти весь долгий путь от тома к тому, прочитать многотомную эпопею двухмесячного судоговорения, чтобы личности подсудимых проявились вполне.

И какое освобождение вступает в душу вопреки трагизму случившегося! Какой благодарной нежностью наполняется душа, когда близко познаешь бытие этих людей на протяжении последних трех с половиной лет, убеждаешься в их духовной силе, в не умирающей и на краю пропасти человечности!

Чайка Островская-Ватенберг, осилив страх, уже на суде каялась в том, что подписала признательный протокол от 20 июня 1949 года: «У меня начались галлюцинации, и я этот протокол подписала не читая… В то время следствие вел подполковник Цветаев, оно было настолько тяжелым, что я подписывала протоколы, которые считала полными лжи… Дорога в карцер была мне достаточно знакома. У меня не было другого выхода, и я была вынуждена подписывать такие протоколы»[187].