Наконец, Париж занят; император низложен. Тогда Александр обрел в себе прежние чувства умеренности и человеколюбия. Его политический инстинкт, не затемненный уже чувством ненависти, внушил ему, что Франция нужна Европе и, в особенности, России. Он взял на себя задачу успокоить и утешить ее. В 1815 г. он избавил Францию от чересчур жестоких увечий, от слишком большого расчленения и оказал нам эту великую услугу с тем скромным тактом, который еще больше увеличивает цену этой услуги. Будем же ему благодарны за то, что он не возложил на Францию ответственности за свою борьбу с Наполеоном, за поединок насмерть, к которому привел их союз.

После этих сцен прошло восемьдесят лет. Мы думаем, что теперь настало время отнестись беспристрастно и вывести из них поучение. Нам кажется, что вывод, который мы сделали в предисловии к нашему труду, ярко выступает из тех событий, которые мы проследили и которые долго и тщетно изучали. Мы сказали, что союз нес в самом себе зародыш смерти, начало своего разрушения, ибо это был союз ради войны и завоеваний. Он преследовал цели расхищения и поглощения других государств, а договоры, направленные к такой цели, никогда не заключаются без обоюдной задней мысли, без взаимного недоверия, из которых неизбежно рождаются соперничество и ненависть. Действительно, в Тильзите мы были свидетелями, как Наполеон пробудил и подстрекнул в Александре честолюбивые стремления к территориальным захватам, но при этом дал себе слово удовлетворять его стремления в строго рассчитанных дозах. Про себя же он думал, что, обеспечив себя со стороны России, он может беспрепятственно пуститься во всевозможные предприятия; что он может перевернуть вверх дном весь мир, захватывать непокорные государства, гнуть их в бараний рог и подчинять своей политической системе. Неизвестно, было ли говорено во время свидания на Немане об Испании. Вероятно, что нападение на нее – первоисточник всех наших бедствий – признавалось в тильзитском договоре. По мере того, как Наполеон увеличивал и расширял свои захваты, он сознавал необходимость удовлетворить алчность своего союзника и вместо неограниченных и смутных надежд дать ему нечто более существенное. За Испанию он заплатил русским Финляндией; позднее, чтобы предохранить себя от последствий испанской войны, он предоставил царю княжества; за кусок Востока он купил обещание содействия на случай возмущения Австрии. Но Александр уже потерял к нему доверие; в свою очередь и он захотел получать, ничего не давая сам. Он подписал эрфуртский договор, но не выполнил его условий. Не отказываясь брать за счет Турции, он оказал нам против Австрии только фиктивную помощь, и кампания 1809 г., наступившая, правда, по ошибке императора, но против его воли, привела к новым разделам; в результате недоверие возросло до крайних пределов, сделалось непримиримым. Получив от Александра недоброкачественную помощь, Наполеон вынужден был позаботиться о своей безопасности и принять против царя некоторые меры предосторожности, вследствие чего он несоразмерно распределил доли и вознаградил преданность поляков в ущерб России. В этот день союзу был нанесен смертельный удар. Наполеон сделал некоторые усилия вернуть союз к жизни; Александр приложил старания избегнуть войны; но их попытки могли кончиться только неудачей. Их вина была не в том, что они объявили друг другу войну, а в том, что поставили себя в такое положение, при котором неминуемо должна была вспыхнуть между ними война. С того момента, как они захотели разделить между собою власть, они осуждены были оспаривать ее друг у друга и результатами борьбы, роковой для Наполеона и Франции, были: спасение Англии, усиление ее мощи и возвышение Пруссии, т. е. подготовка для России грозных соперников, тогда как осуществление естественных задач ее политики не подвинулось вперед ни на шаг.

В следующие полстолетия Франция и Россия делали попытки к сближению; но они или прерывались, или отходили на задний план. Неоднократно Франция и Россия объяснялись в любви и думали, что поняли друг друга. Испытанные разочарования не разрушили добрых стремлений; они только лучше доказали, как велика та сила сродства, которая влекла оба государства одно к другому. Тем не менее для того, чтобы наглядно, всенародно и неопровержимо выступила параллельность их интересов, чтобы чувство солидарности глубоко вкоренилось в национальное сознание обеих сторон, чтобы оно оказалось сердечным порывом и заменило существовавший в 1807 и 1808 г.г. непрочный союз императоров союзом народов, нужно было, чтобы влияние французской революции дало в Европе свои конечные результаты, чтобы Франция и Россия жестоко поплатились, хотя далеко не в одинаковой степени, за свои ошибки. Вместе с тем перед правительствами обеих стран впервые обрисовались истинные, разумные условия союза. Нет сомнения, они поняли, что вне полноты взаимно сдерживающих обязательств все будет несбыточным и опасным. В заключенном таким образом союзе не поддающийся сердечным порывом, сохраняющий, невзирая на выкрики толпы, хладнокровие наблюдатель усматривает для Франции и России и величайшее счастье, и жертву с их стороны; он видит в нем, с одной стороны, счастливую гарантию их безопасности и достоинства; с другой – отсрочку традиционных и нерушимых стремлений и надежд, принесенных сообща в жертву миру и человечеству. Заложенный и закрепленный на этих основах союз мог бы взять за девиз следующие гордые слова: “Я сохраню то, что есть”. Восстановив равновесие в Европе, теперь менее сложное, он существует для сохранения его. Он поддерживает существующий строй, ничуть не заблуждаясь насчет его несовершенств и опасностей; он поддерживает как сохраненные, так и захваченные позиции; он даже поддерживает содеянные в прошлом несправедливости, дабы предупредить более крупные в будущем. Созданный в целях обороны и охраны, он может проявить – и будет проявлять свою деятельность только в видах обуздания честолюбивых замыслов, нарушающих существующий уклад, в видах поддерживания равновесия сил. На место завоевательных стремлений союза времен первой империи он поставит справедливое разделение влияний. Этим ограничиваются его задачи, в этом его величие и право на существование.

В первом томе мы узнали, что в напечатанной Корреспонденции и в хранящихся в национальных архивах рукописях недостает писем, написанных Наполеоном генералу Коленкуру, герцогу Виченцы, в бытность Коленкура послом в России. Мы добавили, что пространные ответы посланника дали нам возможность восстановить, если не самый текст, то смысл этих инструкций. После того эти письма были найдены в виде копий – безусловно, подлинных – в бумагах, оставленных графом де Ла-Ферроней, французским посланником в России во времена реставрации. Маркиз Шабриллан, владелец этих бумаг, и маркиз Коста-де-Борегар, который пользовался ими, любезно разрешили нам опубликовать эту ценную серию писем. Эти письма являются естественным дополнением нашего труда и заполняют самый важный из пробелов, указанных в переписке Наполеона в том виде, как она была опубликована во время второй империи.[670]

Париж, 2 февраля 1808 г[671].

Генерал Коленкур, я получил ваши письма. Последнее, на которое я теперь отвечаю – от 13 января. При сем вы найдете письмо к императору Александру. Я не сомневаюсь, что граф Толстой пишет много глупостей. В моем присутствии этот человек холодный и сдержанный, но у него, как у большинства военных, привычка много говорить о военных предметах, что составляет плохую тему для разговоров. Несколько дней тому назад на охоте в Сен-Жермен он ехал в одном экипаже с маршалом Неем, прием, они обменялись резкими словами и даже вызвали друг друга на дуэль. Было замечено, что во время этого разговора Толстой высказал три своих мысли. Во-первых, что в скором времени у нас будет война, во-вторых, что император Александр слишком слаб, и что, если бы Толстой был хотя бы пятнадцать дней императором, дела приняли бы иное направление; в третьих, если бы пришлось поделить Европу, то следовало бы, чтобы справа Россия примыкала к Эльбе, слева – к Венеции. Можете себе представить, что мог ответить на это маршал Ней, который не имеет ни малейшего понятия о том, что делается, и столько же знает о моих планах, сколько последний барабанщик армии. Что же касается войны, то он сказал Толстому, что будет в восторге, если она скоро начнется; что русские всегда были биты; что в Париже он скучает без дела; а что касается заявления, чтобы справа Россия примыкала к Эльбе, а слева к Венеции, то с этим мы далеко не согласны; что, наоборот, по его мнению, следует отбросить Россию за Днестр. Принцы Боргезе и Саксен-Кобургский были в том же экипаже. Толстой говорил тo же самое Савари и другим лицам. Он сказал Савари: “Вы потеряли голову в Петербурге; нужно думать не о степях Молдавии и Валахии, а о Пруссии”. Савари ответил ему то, что и должен был ответить. Я делаю вид, что ничего об этом не знаю. Я очень хорошо обхожусь с Толстым, но не говорю с ним о делах; он ничего в них не смыслит и негоден для них. Одним словом, Толстой – дивизионный генерал, который никогда не стоял близко к управлению делами и который критикует все вкривь и вкось. По его мнению, император плохо руководил военными делами: нужно было сделать то, нужно было сделать это, и т. д., и т. д. Но когда ему говорят: “Скажете министры”, он отвечает, что министры никогда ни в чем не виноваты, так как император насобирает их, откуда хочет; что его дело сделать удачный выбор. Не делайте никакого употребления из этих подробностей. Это может встревожить петербургский двор и может произвести только дурное впечатление. Я не хочу навлекать неудовольствия на этого простодушного маршала (Sic) Толстого, который, как видно, очень предан своему Государю. Я хотел сообщить вам все это только для вашего руководства; но дело в том, что у России плохие слуги. Толстой не годится для своего дела, которого не знает и не любит. Но, как видно, он лично предан императору, чего далеко нельзя сказать о молодых людях посольства; впрочем, обо мне, даже по секрету, они говорят в самых приличных выражениях. Единственно, что неприятно поражает нашу страну, это манера, с какой они говорят о своем правительстве и своем государе.