Письмо Александру и нота Румянцеву, написанные в Париже 3 мая и тотчас же отосланные Нарбонну, были умышленно помечены 25 апреля. Было вполне допустимо, что в это время текст, в котором выражалась воля России, не прибыл еще в Сен-Клу. Таким образом, незнакомство с ультиматумом становилось вполне правдоподобным, на чем и основывал император свой маневр.

Отправка Нарбонна не устранила затруднений, которые создала для нас Россия своим неожиданным заявлением. Пока генерал домчится до Вильны, нужно было что-нибудь говорить Куракину, который стоял перед нами с ультиматумом в руках и ежеминутно требовал ответа. Но что? – Конечно, если поручение Нарбонна будет иметь успех, можно ожидать, что русское правительство умерит усердие своего представителя и прикажет ему быть менее настойчивым. Но как и чем внушить терпение упорно требовавшему ответа Куракину до прибытия таких умеряющих его усердие инструкций? Император и министр решили прибегнуть к отсрочкам и уверткам. Рассчитывая на слабость Куракина, на характер этого безобидного человека, они нашли возможным безнаказанно злоупотреблять его простодушием, решили откладывать ответ под самыми неправдоподобными предлогами со дня на день, с часу на час, и тотчас же начали подвергать несчастного старца целому ряду мистификаций.

В разговорах с ним герцог Бассано уже не так упорно отвергал первую статью ультиматума. С своей стороны, император сказал, что в принципе не прочь эвакуировать Пруссию, лишь бы к нему обратились с этим требованием в форме, совместимой с его достоинством и не затрагивающей его чести; лишь бы требование об отступлении его войск было ему предъявлено, как одно из следствий соглашения, а не как предварительное условие. Куракин, не уступая по существу дела, согласился подыскать подходящие выражения. Вот что он придумал. Тотчас же должно быть подписано предварительное соглашение, которое должно послужить основой для будущего, окончательного соглашения. По первой статье этого соглашения император французов теперь же и в самых точных выражениях обязывался эвакуировать Пруссию и сократить гарнизон Данцига; следующие статьи обязывали Россию начать переговоры по остальным спорным вопросам. Таким образом, в имеющемся налицо проекте соглашения между уступкой с той и другой стороны будет установлено нечто вроде соотношения и равновесия, что может смягчить ныне существующее несоответствие. Герцог Бассано сделал вид, что одобряет эту мысль, и просил Куракина спокойно обдумать и подготовить целый ряд статей.

Считая, что мирное решение, к которому он стремился всей душой, почти что уже в руках у него, Куракин тотчас же принимается за работу, берет в руку перо и составляет наикрасивейшим своим слогом проект договора. К великому его удивлению, проходит день, другой, третий, а он не может дать хода своему образцовому произведению. Когда он является к министру, того никогда не бывает дома. Можно было подумать, что министр забыл о важном деле и о существовании посланника. Куракин собирался уже настоятельным письмом напомнить ему о себе, как вдруг, 2 мая утром, когда он прогуливался по саду и наслаждался свежим утренним воздухом, к нему подошел министерский чиновник и передал ему, что Его Превосходительству доставит большое удовольствие видеть его. Ободренный этим приглашением, князь тотчас же отправился к герцогу Бассано. Он спешно приехал к министру в том виде, в каком был дома, “в сапогах, в сюртуке и непричесанный”, не желая терять времени на одеванье усыпанного орденами и знаками отличий мундира. Подобный факт указывал на совершенно не свойственные ему торопливость и жгучее любопытство.

Герцог принял его чрезвычайно любезно. Он сказал ему, что желал его видеть, чтобы сообщить ему полученные накануне из Петербурга прекрасные известия. Вслед за тем он прочел ему депешу, в которой Лористон давал отчет о своих разговорах с царем незадолго до отъезда царя в Вильну. В доказательство, что время терпит и что до разрыва еще очень далеко, Бассано привел сердечные и примирительные слова русского монарха и воспользовался для уплаты по счету посланника русского государя той самой монетой, которую Александр так щедро расточал нашим агентам. Особенно достойно внимания, – заметил он, – что император ни одного слова не сказал нашему представителю об эвакуации Пруссии. – Что же тут удивительного, – ответил Куракин: мой государь избрал меня единственным посредником, единственным путем этих окончательных переговоров. И Куракин с нетерпением ждал приглашения к дебатам, во время которых он мог бы представить свой проект договора, который всегда носил в кармане. К его величайшему огорчению, герцог кончил разговор, даже не намекнув на эту бумагу.

Прошло еще три дня; о договоре не было и речи. Куракина, поколебленного в его оптимизме и в действительности менее легковерного, чем о нем думали, все более охватывало беспокойство. Он сильно начал сомневаться в искренности французского правительства, в особенности в настоящую минуту, когда он боялся, чтобы император, уехав в армию, не уклонился от всяких разговоров.

Отказавшись от спешной поездки, которая, ввиду настроения России, казалась ему ненужной, Наполеон остановился на плане поездки на Север через Германию на Дрезден, куда он хотел отвезти к родителям Марию-Луизу и куда хотел пригласить на свидание высочайших особ. Эти дела требовали времени, так что при его непременном решении приехать на Вислу и начать кампанию в июне, он не мог продлить своего пребывания в Париже долее начала мая. Его задерживало только одно соображение. Он не хотел первым выехать из своей столицы и ввиду этого поджидал известия об отъезде императора Александра в Вильну и о прибытии его на окраины. В ожидании этого известия в замке Сен-Клу делались приготовления к продолжительному путешествию, и, несмотря на приказание соблюдать тайну, слух об этих сборах начал распространяться по городу.

По мере того, как крепли слухи об отъезде императора, Куракин волновался все более, отлично сознавая, что ему необходимо добиться какого-нибудь ответа. Утром 6 мая, не будучи в силах сдерживать себя, он отправляется в министерство иностранных дел, на улицу дю-Бак. Его не принимают. В половине пятого он вторично является в отель, с трудом поднимает по лестницам и несет по залам свою грузную тушу, наконец, вламывается в кабинет министра и застает его врасплох.

На его просьбу ему опять дают любезный, но уклончивый ответ. Герцог признался, что не имеет еще от императора ни инструкций, ни полномочий, чтобы покончить с переговорами. Но зачем, говорил он, принимать так близко к сердцу это замедление, зачем так беспокоиться? “Не к чему торопиться, – прибавил он беспечным тоном, – у нас есть и время, и полная возможность придти к соглашению”. В крайне мягких выражениях он пошутил по поводу недостатка у посланника хладнокровия и старался успокоить его. Смущенный этим потоком нежных и ласковых слов. Куракин был в большом затруднении. Он приготовил целую тираду горячих упреков, а разве можно ссориться с таким вежливым человеком. Однако, он кончил тем, что со всей энергией, на какую только был способен, высказал, что невозмутимое спокойствие министра повергает его в глубокое удивление. Разве тот не знает о страшной опасности положения? Французские войска подвигаются вперед; вскоре армии будут стоять лицом к лицу, и эта близость, несомненно, породит войну, если ей не помешают немедленным соглашением.

– Все это не так, – с невозмутимым спокойствием ответил герцог. – Наши войска стоят еще на Висле, ваши не перешли своих границ.

– Но ведь император уезжает.

– Да, возможно, что отъезд императора состоится вскоре; но время отъезда еще не назначено.

– Император уедет, а вслед за ним покинете Париж и вы; отношения между вами и мною будут прерваны. Скажите, каково же тогда будет мое положение в Париже, на какую же будущность буду я обречен? – сказал Куракин, с ужасом подхвативший признание министра, и на лице его выразилась сердечная тоска. – Вы все еще беспокоитесь, – заговорил герцог Бассано. – Ничто еще не решено. Император, ваш повелитель, в Петербурге, а его войска стоят позади границ. Император Наполеон в Париже, а его армии не перешли Вислы. Время терпит, и можно будет сговориться”. “Но вот уже более недели, как вы ждете приказаний императора. Я не могу оставаться в подобной неизвестности относительно вашего ответа. Поставьте себя на мое место. Примите во внимание громадную ответственность пред императором, моим государем, пред моим отечеством, пред просвещенным и беспристрастным обществом всех стран, которое обсуждает политические события и поведение тех, которые играют в них роль. Я не могу удовольствоваться подобными проволочками и, в особенности, когда нам нужно предупредить столь близкую войну. Когда же вы увидите императора?