Итак, от Наполеона требовалось одностороннее обязательство, унизительное отступление, не зависящее, от какой бы то ни было уступки с другой стороны. Взамен этого предлагались весьма туманные надежды, обставленные точными оговорками. – Вот к чему сводились примирительные предложения Александра. Было совершенно ясно, что русский государь, требуя – на этот раз в крайне властных выражениях – залога в обеспечение своей безопасности, ничего не желал обещать взамен. Он ставил свои условия с полной уверенностью, что они не будут приняты и что, скорее всего, Наполеон ответит на них пушечными выстрелами. Но устав и изнервничавшись от ожидания, считая, что его приготовления к войне достигли полного развития, царь считал бесполезным задерживать вспышку кризиса. Отказываясь от бездеятельного и пассивного сопротивления, он решился на громкий шаг. Под видом мирных встречных предложений он заявил о несовместимости обоюдных требований и вызвал открытый разрыв.

Последовавший за заключением договора со Швецией ультиматум России был весьма крупной победой наших врагов. Они одержали еще и другую победу – во внутреннем управлении. Правда, они не могли добиться отставки Румянцева, которым император дорожил в силу привязанности и вследствие давней привычки к нему и к его услугам; зато им удалось устранить единственного человека, который вместе с канцлером поддерживал в высших сферах некоторую симпатию к Франции и служил живым воспоминанием прошлого.

Роль Михаила Михайловича Сперанского в период, непосредственно предшествующий войне, не вполне выяснена. Руководя внутренним управлением, он, конечно, вмешивался и во внешние дела; доказательством тому служит его переписка с Нессельроде. Но по всему видно, что этот миролюбивый, всецело преданный своей преобразовательной деятельности человек до конца советовал придерживаться мирной политики. Очевидно, он уже не в силах был помешать войне; но опасались, что он будет работать в пользу скорейшего окончания войны, дабы затем Россия могла вернуться к делу внутренней реорганизации[460]. А между тем, желанием господствующей в стране партии была война без передышки, без пощады, не на живот, а на смерть.

Путь для нападения на Сперанского был подготовлен. С тех пор, как Александр отрешился от союза с Наполеоном, он стал меньше увлекаться подражанием Франции и ее идеям, горячим поборником которых был Сперанский. Царь начал с большим вниманием слушать тех, которые указывали ему на эти нововведения, как на “яд для России”[461], и надеялись вернуть его на путь узкого абсолютизма. Теперь он допускал более смелое, более горячее проявление ретроградных стремлений, и, рано или поздно, этот поток реакции должен был свалить министра-новатора. Сверх того, стойкий в своих принципах Сперанский видел пред собой только свою цель, и, идя к ней с апостольским самоотвержением, затронул на своем пути кастовые интересы и этим нажил себе толпы врагов. Члены служебной иерархии – чиновники – осыпали проклятиями человека, который для поступления на службу установил экзамен, и при раздаче мест принимал в соображение заслуги. Этот же человек хотел упростить страшную путаницу в законах, ввести порядок и последовательность в делах администрации, а, между тем, беспорядок и халатное отношение к делу были настолько удобны, выгодны и прибыльны, что нельзя было не восстать против того, кто посягнул на эти национальные, выработанные обычаем, порядки. Недовольство проникло даже в обыкновенно покорные и безгласные слои. Увеличение налогов, обусловленное тяжелым финансовым положением, вызвало ропот народа. Не вникая в причину этих бедствий, он во всем винил выскочку, “поповича”, изменившего и перевернувшего вверх дном все основы государства. Непопулярность министра отражалась на государе. Сознавая необходимость накануне большой войны сплотить около себя все жизненные силы России и воссоздать нравственное единство в глубоко разъединенном обществе, Александр иногда задавал себе вопрос, не следует ли ему пожертвовать Сперанским, чтобы скрепить мир между народом и собой. Однако, он еще колебался и не поддавался искушению. Ему, с его недоверчивой душой, терзаемой сомнениями, относившемуся ко всем с подозрением, было так приятно иметь друга, которому он мог бы вполне довериться и на которого мог положиться.

Положение Сперанского было только поколеблено; чтобы свалить его, была задумана крупная интрига. Конечно, во главе ее стал Армфельт. Он вступил в союз с министром полиции Балашовым и свирепым Аракчеевым, с русскими людьми, которые с каждым днем все более входили в милость государя. Они раздобыли письма Сперанского. Сперанский сделал громадную ошибку, позволив себе в своей частной переписке говорить в весьма неуместных и неприличных выражениях о государе, которому он всем был обязан и который удостоил его своей искренней дружбы. Он обрисовал его как человека легкомысленного и тщеславного, влюбленного в самого себя, посвящающего пустым занятиям время, которое должен был бы отдавать государственной работе. Он давал ему заимствованные у Вольтера смехотворные прозвища.[462] Несомненно, Сперанский изменил чувству дружбы, но он не был изменником отечества. Однако его обвинили в этом, и утверждали, что он состоит с Лористоном в подозрительных отношениях. Общество, ввиду близкой опасности все более приходившее в лихорадочное состояние и везде видевшее изменников, воспринимало и распространяло эти слухи. Во дворец посыпались доносы и зловещие предостережения. Сперанский совершил ошибку, – ему приписывали преступления.[463]

В то время, когда над головой его собиралась гроза, Сперанский по-прежнему неутомимо работал, проводя по восемнадцати часов в сутки за своей конторкой и почти не выезжая в свет. Вечером, для отдыха, он заставлял прочитывать себе вслух какую-нибудь трагедию Корнеля или Расина, иногда главу из Дон-Кихота. Но при этой исключительно умственной жизни, он жил и сердцем. У Сперанского была дочь, которую он боготворил. Иногда он смутно сознавал висевшую над ним опасность. Чтобы избавиться от подстерегавших его ненависти и зависти, он просил об ограничении круга возложенных на него обязанностей, старался умалить себя и не подавать повода к нареканиям. Он даже выразил желание добровольно уйти со службы.

Но ему не дали на это времени. Когда царю представили письма, в которых Сперанский позволил себе отзываться о нем в оскорбительных выражениях, Александр поверил всему, и первым его побуждением было наказать немилосердно. Но из чувства утонченной справедливости, которое делает ему честь, он обратился за советом к профессору Парроту, на которого смотрел, как на своего духовного руководителя, здравый смысл которого, его безусловную искренность и беспристрастие особенно ценил. Позванный к нему вечером 16 марта, Паррот застал его в состоянии страшного гнева. Он рыдал от ярости и горя, говорил, что прикажет расстрелять Сперанского.[464] Паррот просил дать ему двадцать четыре часа, чтобы обдумать это дело и высказать свое мнение. В течение этих двадцати четырех часов участь преобразователя была решена. Александр одумался и самостоятельно принял решение. Он понял, что голословные обвинения – не прямые улики, что он не имеет права, мстя за личное оскорбление, обойтись со Сперанским, как с государственным преступником. Он ограничился тем, что лишил его своей милости и отправил в ссылку.[465]

17 марта вечером Сперанский, по обыкновению, был приглашен во дворец для совместной работы с императором. Видели, как он прошел через приемную, где находились дежурный флигель-адъютант и князь Николай Голицын, и вошел к Его Величеству. Прошло три часа. Когда дверь императорского кабинета снова открылась, Сперанский вышел оттуда бледный, расстроенный, с глазами, полными слез, и, спотыкаясь, торопливо пошел к выходу, с видом человека, который сходит с ума. Голицыну, который старался его остановить и утешить, он сказал: “Прощайте, князь”, и вышел. В ту же минуту на пороге кабинета показался император, глубоко взволнованный, с расстроенным лицом, и произнес ему вслед следующие слова: “Еще раз прощайте, Михаил Михайлович”.