Товарищ Сталин,

Назначенная Вами 13 апреля комиссия по существу закончила свою работу по обследованию моего кислородного метода. Отзыв экспертов был благоприятный. Комиссия его приняла. Пристрастность заключения в мою пользу предположить трудно, так как в подборе членов комиссии я не участвовал, эксперты подобраны были не мной и работали они не у меня. Я думал, что этим вопрос уже исчерпан.

Но совсем неожиданным для меня Вашим новым постановлением от 14 мая расширяются задачи комиссии и включаются в нее профессора Герш, Гельперин и Усюкинт[147], т.е. в комиссии специалисты по кислороду представлены только людьми, явно враждебными направлению моей работы. Эти трое — обиженные мною <...> так как я не хотел их привлечь к нашей работе. Делал я это потому, что считаю их не только не сделавшими ничего значительного, а, наоборот, беспринципными и вредными людьми, любящими ловить рыбу в мутной воде. Мои попытки вызвать их на открытую дискуссию в Техническом Совете Главкислорода не были успешными, они либо молчали, либо не приходили, ведь их научный багаж очень ограничен. Их основной метод действия — за спиной писать письма членам правительства, используя в основном те колебания и сомнения, которых при новизне вопроса всегда много.

Что это не лично мое мнение, Вам, например, может рассказать тов. Кафтанов, которому не раз приходилось разбирать их дела как по Высшей школе, так и по Сталинскому Комитету[148].

Привлечение этих людей как судей моей деятельности нельзя рассматривать как объективное, это просто оскорбительно для меня. Так можно было поступить только тогда, когда хотелось бы затруднить и погубить мои работы и подорвать мой авторитет.

Я всегда сочувствовал общественному контролю, и все правительственные комиссии, включая и эту (а их уже было три), были назначены по моей просьбе. Но до сих пор спрашивали мое мнение о вопросах для обсуждения и составе комиссий. Теперь этого не было сделано и на заседание новой комиссии меня даже не позвали. Даже преступнику дают право отвести присяжных, и он имеет право присутствовать на суде. Ведь это явно враждебное отношение. Чем я заслужил его?

Если теперь хотят обсудить вне Технического Совета Главкислорода всю кислородную проблему, как она нами поставлена, то это надо делать с более квалифицированным составом специалистов в комиссии. Необходимы турбинщики, как Жербин, Гринберг, по редким газам надо привлечь Фастовского, Ишкина, по азоту — Рябенко, по снабжению кислородом автогенной промышленности — Шишкова, по кислороду — Мороза, Малкова. По жидкому кислороду нужны специалисты, по реактивным снарядам и авиации, по подводному делу, где кислород имеет большое значение н применяется в наибольших количествах. Председателя надо скорее типа академика Бардина или очень ответственного государственного лица с кругозором, и объективность которого была бы вне сомнений. Вопрос для решения надо, четко сформулировать. Контроль над организационной и хозяйственной деятельностью, пункт «д» постановления лучше разобрать отдельной комиссией, не мешая его с научно-техническими принципиальными вопросами[149]. Об этих изменениях я и прошу Вас.

П. Капица

P. S. Конечно, идти против фактов трудно, и я надеюсь, что большинство членов комиссии признает достигнутое, но все же объективного заключения от такой комиссии ожидать нельзя, особенно по вопросам оценки перспектив.

В результате пункта «д» Вашего постановления уже сейчас в Главке и в Институте работают совконтролеры и общее настроение удрученное. Пишу об этом Вам, так как все это вредит и тормозит нашу работу. Хотелось бы также, чтобы товарищу Сабурову объяснили, что новое научное достижение, как бы оно ни было оценено, не есть преступление, а ученый — не преступник и требует иного с собой обращения.

Лично

Товарищ Сталин,

Поскольку Вы поставили вопрос о необходимости иметь у нас свою передовую науку и технику, я хочу Вам написать, как проходила моя научная работа, что ей мешало и помогало, и почему она пришла к такой концовке; может быть, Вам это будет интересно.

Ученый-новатор, чем он крупнее, тем дальше он видит такие перспективы и пути к ним, в которые другие даже не верят. Ведь если бы другие так же видели и верили, то они сами бы шли этими путями. Поэтому, не будучи прозорливым специалистом, часто трудно бывает различить бесплодного фантазера, ловкого шарлатана и настоящего ученого. Основная трудность задачи поддержки самого нового в науке и технике для государственного деятеля — это уменье различать и оценивать эти три типа людей, не имея при этом необходимой возможности вникнуть в существо вопроса. Тут и делаются обычно ошибки, и часто они бывают губительны.

Я думаю, что лучший план для решения этой задачи следующий. Начинающий новатор сперва поддерживается крупным ученым или инженером, и тогда надо верить оценке учителя. Самостоятельного работника судят по тому, что он уже сделал раньше, и на этом основывают к нему доверие в его новых начинаниях. Поэтому всегда надо очень тщательно изучать завершенные достижения ученого, а не обещания, как бы заманчивы они ни были. Мой жизненный путь ученого показал, что так можно наиболее убедительно заслужить доверие и получить возможность творчески работать.

Начал я работать у Резерфорда, он был большой ученый и был гениально прозорлив. Я обязан ему тем, что он смело поддерживал мои начинания молодого ученого. Он видел возможности их осуществления, когда большинство сомневалось. Под его крылом я сделал сверхсильное магнитное поле, открыл в нем ряд явлений, нашел новый метод ожижения гелия и пр. По мере работы у него не только наша дружба крепла, но он все больше меня поддерживал и, наконец, построил для меня институт. Но главное, что я ценил, это [то], что я чувствовал в нем неизменную опору. Ведь когда начинаешь что-либо повое, ты сам полон сомнений, есть риск, затруднения, неудачи, глупости. Но то, что он верил в меня, давало мне смелость и силы.

Вот я в Союзе один. Но у меня уже есть имя, за счет этого имени, за счет прошлого я могу брать риск самостоятельно и имею возможность его осуществлять в институте. В области науки у нас в институте дела шли неплохо, открыта сверхтекучесть и мною и моими учениками сделай ряд уже признанных работ. Но вот параллельно я решил заняться проблемой кислорода. Кислорода в большом масштабе. Эта проблема выходит из рамок института, ее осуществление значит переворот в ряде отраслей промышленности, и я думал, что для нашей страны это очень важно. Тут нужно было доверие и поддержка уже в больших масштабах.

Проблема имела две стороны, первая — поднять интерес к этой проблеме в металлургии, химии, газификации и других областях. Это было нетрудно, потенциальный интерес уже существовал, надо было только организовать и воодушевить людей.

Второе — нужда в дешевом кислороде и притом в больших количествах. Это труднее. Я видел, что без нового направления в технике тут ничего настоящего не выйдет. И, как Вы знаете, я, по аналогии с энергетикой больших масштабов, пошел по турбинному методу.

В 1939 году я опубликовал свои первые работы, где я давал общее идейное направление, там был описан осуществленный мною турбодетандер как основное средство для решения этой проблемы. Большинство не хотело верить реальности этой возможности. Я увидел, что один в поле не воин, что для решения этой задачи в больших масштабах нужно привлечь и объединить лучших ученых, обучить мастеров, растить молодежь. Поэтому я непрерывно стараюсь вовлечь в работу наших лучших людей.

Для этого я и просил назначать, по мере развития работ, правительственные комиссии экспертов. Я предполагал, что в комиссии, чтобы дать отзыв, они волей или неволей должны были понять до конца существо вопроса и убеждаться в том, что мое решение на правильном пути. Так оно и выходило.