«О Женщина, что означает твой крик?
Что сделало бледным и скорбным лик?
Скажи, почему ты бредешь без фаты
И бьешь себя в грудь так неистово ты?»
«О, горе мне, умер бесценный мой сын,
Отрадой души моей был он один,
Фату разорвала в смятении я,
Душа осиротела моя.
О, горе мне, сын мой безвинно убит,
И ярость во мне, не стихая, кипит!
К реке по тропе он спокойно сходил,
А там затаился злодей-крокодил.
О, горе мне, мальчик не чуял беды,
К реке он спустился напиться воды,
Но подлый убийца из-за куста
Свалил его наземь ударом хвоста.
Возьми меня в лодку, помощником будь,
Пешком одолеть не под силу мне путь:
На Остров меня отвези, молю,
К их крокодильему Королю.
Крокодилополь
[220]заброшен — там
Он уже более не султан,
И все-то владенье его — река
Около Острова Тростника.
Там дни он проводит в рвенье святом —
Молитвою занят он и постом,
На все благодать изливая окрест,
Возвышенный, кроткий, людей он не ест.
Душа его благостна и чиста,
И страшного нет у него хвоста,
Хвоста, чтоб разить и чтоб убивать, —
Но уши есть, чтоб речам внимать.
Ему я пожалуюсь — и Властелин
Узнает, как подло убит мой сын.
Он добрый, он мудрый, он чтит закон,
И кровь убийцы отдаст мне он!»
Но Лодочник так ей сказал в ответ:
«Нет, Женщина, я не поеду, нет,
Ведь мне — хоть меня ты озолоти! —
К Царю этих гадов невмочь подойти!»
«Так дай мне челнок твой, и в челноке
Сама я к нему поплыву по реке,
Никто не свернет меня, говорю,
С дороги к могущественному Царю!
Он добрый, он мудрый, он чтит закон,
И кровью за кровь возместит мне он;
Он весь — воплощенные Сила и Честь,
И он совершит справедливую месть!»
И вот садится она в челнок,
И быстрый поток ее вниз повлек,
И челн, хоть дорога была далека,
Принес ее к Острову Тростника.
Там благостный, тихий, как старый монах,
Высиживал яйца почтенный монарх,
Бросая порой отеческий взгляд
На лежбище Принцев-крокодилят.
Вот время пришло пред Владыкой предстать —
Всем телом трясется упрямая Мать,
Поскольку Царя Крокодилов вид
От века людские сердца леденит.
Она говорит: «О Король Королей!
Ты чадолюбив — и меня пожалей:
Погиб мой ребенок, отрада моя,
От этой потери в неистовстве я.
Твой подданный мальчика съел моего,
О, выдай убийцу, отдай мне его!
Молю, отомстить мне за сына позволь,
Лишь это меня успокоит, Король!
О Сир! Твоя жизнь и светла и чиста,
И страшного нет у тебя хвоста,
Хвоста, чтоб разить и чтоб убивать,
Но уши есть, чтобы речам внимать».
«Отлично, — сказал ей Король-крокодил
И глазки свои на нее устремил, —
Сказала ты правильно, спору нет,
Но все же неполон такой портрет:
Да, нету хвоста, чтобы им убивать,
Да, уши есть, чтобы мольбам внимать,
Но также есть зубы, что ведомо всем, —
И я тебя, добрая женщина, съем».
Но злость Короля и его хвастовство
Причиною стали несчастий его;
В ответ на жестокость — тирану урок:
Хвалиться зубами бывает не впрок.
«Меня, беззащитную женщину — съесть?!»
И мигом, презрев августейшую честь,
За туловище ухватив хвастуна,
Стащила с яиц самодержца она.
Да, способ для мести на диво был прост:
Король неуклюж был, затем что бесхвост,
К тому же жена Короля Без Хвоста
Прогулкой по Нилу была занята.
И Женщина принцев поймала в песке,
Зажала по отпрыску в каждой руке
И быстро воткнула, страшна и сильна,
В пасть первого морду второго она.
Прием был удачен, хотя и жесток,
Три пары она побросала в челнок
И вспять поспешила дорогой прямой,
Ведущей к родному селенью, домой…
…И вот Королева глядит, возвратясь:
Все яйца разбиты и втоптаны в грязь,
И принцев-наследников нет шестерых —
На зов не ответил никто из них.
Беседа не слишком приятной потом
Была между нею и Королем:
«Отец нерадивый!» — кричала она,
А он: «Ты поменьше бы шлялась, жена!»
И все ж он решил помолчать — потому,
Что спорить невыгодно было ему:
Ведь были у дамы и хвост и язык,
Терпеть он и то и другое привык.
И он, рассудив, предпочел онеметь,
Чтоб дела с супружьим хвостом не иметь.
Но руганью — даже царей и цариц! —
Увы, не починишь разбитых яиц…
…Тем временем Женщина рада была,
Что жизнь сберегла и покой обрела:
Сама, не дождавшись подмоги других,
Взяла она за одного — шестерых!
«Аллах справедлив!» — так соседу сосед
Твердил, оценив поминальный обед,
И все соглашались, что месть — хоть куда:
Юные принцы — на славу еда!
