За обедом Эйзенхауэр затронул вопрос перелетов. Хрущев без особого напора говорил, что ему будет удобнее летать на своем самолете, он к нему просто привык. Американский же президент настойчиво заверял, что выделит ему свой, личный, оснащенный всем необходимым, комфортный. Речь шла о новейшем американском «Боинге-707». В конце концов Эйзенхауэр сдался: если Хрущев настаивает, то пусть летает на своем самолете. Он тут же подозвал одного из помощников и довольно сердито сказал: «Я не вижу причин, по которым господин Председатель не мог бы воспользоваться для полетов своим самолетом». Я не знаком со всеми подробностями, но кончилось все-таки тем, что полеты совершались на американских самолетах. Думаю, Хрущев, которому Эйзенхауэр тогда нравился, согласился на условия хозяев. Скорее всего, этот спор вообще спровоцировали службы безопасности.

На второй день состоялась встреча с ведущими журналистами США и других стран в Национальном клубе печати в Вашингтоне. Это традиционное мероприятие устраивается практически для всех высокопоставленных гостей, приезжающих в США. Переводчиком там был Олег Трояновский. А я в это время, находясь в гостинице, наблюдал за происходящим по телевизору. На благожелательные вопросы журналистов Хрущев отвечал спокойно, взвешенно и без привычного многословия. Но были вопросы и неприятные, задиристые: о культе личности Сталина, о нашем вторжении в Венгрию в 1956 году, о положении евреев в Советском Союзе и так далее. Вот тут Никита Сергеевич был уже наступателен, подчас излишне резок и, во всяком случае, никому спуску не давал.

В ходе встречи произошел казус, заставивший меня, как профессионала-переводчика, передернуться. Дело в том, что к визиту Хрущева в США был приурочен специальный запуск на Луну советской ракеты, доставившей туда вымпел с изображением нашего герба и указанием даты запуска. Хрущев при первой же встрече с президентом торжественно преподнес ему копию вымпела. И вот один из журналистов задал вопрос: «Есть ли у вас планы отправить человека на Луну?» А в переводе прозвучало: «Есть ли у вас планы забросить человека на Луну?»

Слово «забросить» довольно часто мелькало в нашей печати в данном контексте, и, думаю, поэтому Трояновский употребил его.

Но Никита Сергеевич, услышав перевод, возмутился:

— Что значит «забросить»? Вроде как выбросить?

И он, повысив голос, стал распространяться о том, что мы вообще никуда своих людей не забрасываем, потому что высоко ценим человека. И не собираемся никого забрасывать на Луну. Если мы и пошлем туда человека, то лишь тогда, когда будут созданы для этого необходимые технические условия.

Вот что значит одно не очень точно переведенное слово.

Между прочим, на этой же встрече прозвучало пресловутое выражение «Мы вас закопаем в землю», также явившееся результатом неточного перевода. Но подробнее об этом я расскажу ниже.

Следующий день Хрущев встретил в Нью-Йорке.

Город огромный, удивительный, действительно поражающий своими контрастами — от трущоб Нижнего Манхэттена и Гарлема до огромных небоскребов. Хрущев по-своему был готов к встрече с ним, проинструктирован в духе «Города Желтого Дьявола» Максима Горького.

Нас окружила совершенно необычная жизнь, не замирающая ни днем ни ночью. Жизнь разноликого, разноязыкого, вечно куда-то спешащего города, в котором в любое время суток было где и что поесть или выпить. Последнее для советского человека в те годы было чем-то невообразимым.

И здесь случился курьез. Хрущеву предстояло провести в Нью-Йорке две ночи. Запланирован был полный набор мероприятий: завтраки, обеды, посещение Генеральной Ассамблеи ООН, выступление там и прочее.

Поселили нас в знаменитой гостинице «Уолдорф-Астория». Это огромный отель, занимающий в центре Манхэттена целый квартал. Над ним возвышаются две башни. В одной из башен находились президентские апартаменты, кажется на тридцать пятом этаже. Их и предоставили Хрущеву. По случаю «большого наплыва» русских заработали сразу все восемь лифтов. Мы зашли в одну из кабин. Лифтер нажал кнопку, и лифт стал быстро набирать скорость. Хрущев с интересом оглядывался, рассматривая кнопочки, зеркала, золоченые завитушки на потолке. Вдруг где-то в районе тридцатого этажа лифт остановился. На лицах лифтера, главного администратора гостиницы, американских, да и наших, охранников отразился ужас. А Хрущев улыбается.

— Ну что, — спрашивает, — сломался лифт? Вот вам и хваленая американская техника! Значит, и у вас так бывает?

Администратор бормочет слова извинения, судорожно звонит по телефону… А лифт ни туда ни сюда. Лифтер пытается открыть дверь, нервничает, а Хрущев продолжает веселиться. И при этом успокаивает главного администратора:

— Это же техника, она всегда подвести может.

Прошло минут десять. Наконец лифт медленно подтянули до очередного этажа. Мы покинули его и пошли по лестнице вверх.

Хрущев был доволен, потом на протяжении всей поездки вспоминал этот случай: у них тоже бывает…

Нью-Йорк задал тон дальнейшему пребыванию в Америке. Члены делегации почувствовали себя свободнее, вольготнее, чем в официальном Вашингтоне. Хрущев же оставался в прежнем своем образе. Охотно выступал везде, куда его приглашали, не упускал случая рассказать об успехах СССР. Доставал из кармана текст речи, раскладывал листки перед собой, но потом не заглядывал в них, говорил «от себя». Речь была свободной, иногда грубоватой — американцам нравилась такая манера общения.

Дело в том, что американцам не мог не нравиться Хрущев. Я говорю о простых людях, у которых Хрущев каждый день появлялся дома на телевизионном экране, людях, не разбирающихся в тонкостях дипломатической игры и сложных рассуждениях о мировых проблемах. Но зато они очень хорошо воспринимали прямой, обращенный к ним, разговор, если угодно — уговор, какую-то непосредственную, очень простецкую, доходчивую аргументацию. Чем и был, кстати, силен Хрущев и что было в характере тогдашнего нашего лидера. Американцы затаив дыхание прислушивались к каждому его слову, для них это было нечто вроде завлекательного телевизионного шоу, нечто вроде футбольного матча, когда каждую секунду не знаешь, чего ожидать в следующую. Отсюда и растущая популярность. Тем более что, восхваляя советскую систему, он тогда не выступал с какими-то прямыми осуждениями американского образа жизни. Говорил, что каждый должен выбирать сам: «вам, американцам, нравится бифштекс, а нам, русским, — борщ». И такая манера разговора импонировала им.

Запомнился вечерний обед в Экономическом клубе. Он проходил в большом бальном зале «Уолдорф-Астории» — одном из самых больших залов подобного рода в Нью-Йорке тех лет. Как принято на таких обедах, на возвышении сидели главные гости, остальные — за столиками, расположенными ниже. Перед каждым приглашенным рядом с меню лежал список гостей. Читался он, как справочник «Кто есть кто в американском бизнесе». Это были руководители крупнейших промышленных корпораций, банков, видные финансисты и экономисты. Если посчитать совокупный капитал, принадлежащий им, то уж наверняка он бы на несколько порядков превысил весь американский бюджет.

Гости занимали свои места. Хрущев, перед тем как войти в зал, а он, будучи почетным гостем, должен был это сделать последним, сказал мне, что, пожалуй, стоило бы заглянуть в туалет. Дело обычное. Мы вошли в сияющий белизной, сверкающий зеркалами туалет. Затем, уже покидая это великолепие, он помыл руки и с интересом посмотрел на полотенца. Они лежали на столике двумя высокими стопками, вперемежку — белого и красного цвета. Спросил: