Словом, никакой пешей процессии не получилось. Гроб каким-то образом доставили на кладбище, чудом протащив сквозь сплошную человеческую массу, заполнившую улицы Каира.

На следующий день в газетах опубликовали фотографии — бронетранспортеры, оттесняющие толпу, чтобы дать дорогу лафету, солдаты, пытающиеся дубинками отогнать обезумевших египтян…

А потом поползли слухи, что на самом деле тела Насера в гробу не было. Полагая, что толпа способна на все, его-де заранее доставили на кладбище и тихо предали земле. Не знаю, правда ли это, но крышку гроба ни разу не поднимали. И тот факт, что ни Садат, ни другой ближайший сподвижник Насера не пошли провожать покойного в последний путь, достаточно красноречив. Впрочем, было ли тело Насера в том гробу или нет, наверное, уже не узнает никто.

После похорон началась обычная дипломатическая жизнь. Прибывшие государственные деятели, пользуясь тем, что находятся в одном городе, стали наносить друг другу визиты, обсуждать насущные проблемы. И естественно, почти все хотели встретиться с Косыгиным. Пожалуй, график его встреч был насыщеннее, чем у кого бы то ни было. Работы хватило всем — и переводчикам, и машинисткам, и служащим посольства, и, конечно, больше всех самому Косыгину.

В двенадцатом часу ночи, когда уже казалось, что вереница государственных деятелей истощилась и никаких встреч больше не будет, объявили, что прибыл еще один гость — Мухаммед Сиад Барре, президент Сомали. Усталый Косыгин сказал мне, что, насколько он помнит, эта встреча была запланирована на более ранний час. Разумеется, президента приняли, после чего Алексей Николаевич посмотрел на меня и с улыбкой спросил:

— Скажите, а у нас есть уверенность, что часа в два ночи к нам не придет Ховейда?

Это был юмор в стиле Косыгина и, пожалуй, в стиле самой жизни, где трагическое нередко соседствует с нелепым и смешным.

В послехрущевские годы Косыгин, как я уже говорил, часто ездил за рубеж с ответственными миссиями, на мой взгляд, по той причине, что Брежнев долго не решался активно участвовать в международной жизни. Вероятно, поначалу он испытывал робость перед иностранной аудиторией. Но постепенно Брежнев стал выдвигаться на первый план, а Косыгина начали «задвигать». Не знаю, кто за этим стоял, скорее всего партаппаратчики. Если полистать газетные подшивки тех лет, можно увидеть, что, когда на первой полосе публиковалось официальное сообщение о том или ином деянии Косыгина, то на этой же странице непременно сообщалось и о том, чем занимался Брежнев. В те дни, когда Косыгин находился с рабочим визитом в одной из зарубежных стран, в прессе обязательно появлялась информация о какой-либо рабочей поездке Брежнева и Подгорного или о том, что они принимали иностранных гостей. А с начала 70-х годов уже Брежнев стал играть первую скрипку в международных делах.

Много добрых воспоминаний осталось в моей душе об Алексее Николаевиче Косыгине, человеке очень деятельном, интересном, я бы сказал, выдающемся, особенно по тем временам. Под стать ему была и его жена, которую, если позволял протокол, он обычно брал с собой в зарубежные поездки. Это была симпатичная, улыбчивая и приятная женщина, не вмешивающаяся в дела мужа. К сожалению, она рано умерла, и все вспоминали, с какой теплотой и нежностью Алексей Николаевич к ней относился. Словом, Косыгины являли собой достойную супружескую пару. Они были приветливы с людьми, умели шутить, подтрунивать друг над другом, не боясь, что это как-то унизит их в глазах окружающих.

Таким в моей памяти остался Косыгин. Но наверное, нет людей, портрет которых можно было бы рисовать одной краской. И Косыгин нес на себе груз своего времени, своего окружения, в конце концов, своего характера, воспитанного в сталинскую эпоху. И вероятно, поэтому не стоит удивляться тому, что, судя по некоторым протоколам заседаний Политбюро 60–70-х годов, когда обсуждались вопросы, связанные с диссидентами, отказниками и конкретно с Сахаровым, Косыгин был одним из тех, кто резко высказывался за принятие самых жестких мер в отношении их.

Не хотелось бы, конечно, этими словами заканчивать свой рассказ о нем, но что поделаешь — из песни слова не выкинешь…

Многие еще помнят Леонида Ильича Брежнева. Помнят в основном по последним годам его жизни и деятельности, а это значит — старым, грузным, дряхлым человеком, который с трудом произносил скучные речи, не отрывая глаз от текста. Наверное, не всем сегодня понятно, почему немощный старец так долго являлся руководителем нашей страны, почему не уступал место более молодому.

Брежнев-партиец прошел очень большой путь. И если начиная еще с 30-х, сталинских, годов он сумел пробиться на самый верх партийно-политической пирамиды, то уж, наверное, не был бездарью и наверняка обладал сильной волей, как, впрочем, и организаторским талантом. В конце 40-х годов он возглавлял Запорожский и Днепропетровский обкомы партии, в 1950-м стал первым секретарем ЦК КП Молдавии, в последний год жизни Сталина был секретарем ЦК КПСС. Самый же высокий взлет Брежнева закончился лишь с его кончиной, в 1982 году.

А начался он в середине 50-х, когда, будучи вторым, а затем и первым секретарем ЦК КП Казахстана, Леонид Ильич поднимал любимое детище Хрущева — целину. В те годы он и сам стал любимцем тогдашнего вождя.

В 1956 году Брежнева возвращают из Казахстана в Москву и избирают кандидатом в члены Президиума Политбюро, секретарем ЦК КПСС. Именно тогда я его и увидел впервые.

Где-то в декабре вместе с группой моих коллег-переводчиков я отправился в гостиницу «Советская» на дипломатический прием, который устраивало одно из аккредитованных в Москве посольств по случаю своего национального праздника. Через протокольный отдел министерства мы обычно заранее узнавали, кто из советских руководителей появится на приеме, — этим, собственно, определялся численный состав нашей группы. Нам сказали, что на приеме среди прочих руководителей будет присутствовать и «новичок» — Леонид Ильич Брежнев. О нем мне было известно тогда лишь в общих чертах — в основном по газетным сообщениям о достижениях на целине.

Вскоре к подъезду подкатили черные правительственные машины. Не помню, кто там еще был, а вот Брежнева я запомнил. Выше среднего роста, крепкий, молодцеватый, с зачесанной назад шевелюрой, он излучал здоровье и силу. Вышел из машины и чуть ли не бегом поднялся по лестнице. К нему подошел заведующий протокольным отделом Ф. Ф. Молочков и, указав на нашу группу, объяснил, что мы — переводчики, которые на приеме будут помогать общаться с иностранцами. Брежнев окинул нас взглядом, поздоровался с каждым за руку, затем, улыбнувшись, галантно согнул руку в локте и предложил ее Татьяне Сиротиной — единственной в нашей группе женщине-переводчице.

— Отлично! Мне как раз нужна переводчица, — произнес он своим красивым баском.

Татьяна у нас была женщина боевая — она тут же взяла его под руку, и Брежнев, той же энергичной походкой, направился с ней в главный зал. Нам все это очень понравилось.

Так случилось, что после этой первой встречи я в своем профессиональном качестве практически не встречался с Брежневым добрых полтора десятка лет. Видел его, конечно, на приемах, особенно после 1960 года, когда Леонид Ильич стал Председателем Президиума Верховного Совета СССР. В этой должности он, разумеется, принимал у послов верительные грамоты, награждал космонавтов в Большом Кремлевском дворце. Но лично ко мне все это не имело отношения, поскольку моими «клиентами» были Хрущев, Микоян, Косыгин и, конечно же, Громыко, мой министр.

Даже после октября 1964 года, когда Брежнев был избран первым секретарем ЦК КПСС, какой-то ощутимой, заметной роли в международных делах страны он по-прежнему не играл. Нам тогда казалось, что в новом коллективном руководстве, значение которого постоянно подчеркивалось, Леонид Ильич занимается в основном партийными делами. А если кому и было персонально поручено выступать на международной арене как представителю Советского государства, то это — Косыгину. Так думали и за рубежом, причем не один год.