Косыгин неодобрительно покачал головой:

— Нехорошо это… Позовите-ка моего адъютанта, пусть принесет пару бутылок из своих запасов.

Я подошел к Жене Карасеву и сказал:

— Председатель просит водки, иначе бар неполный.

— Восполним, — заверил Женя, и спустя пару минут в баре появилась наша водка.

Косыгин обратил на это внимание египтян, и бутылка с водкой была торжественно откупорена. Выпили. Египтяне завели свою песню. Косыгин призвал нас достойно ответить, и его жена запела русскую песню. Наши подтянули.

Однако в дипломатии ничего не делается просто так. В самый разгар веселья президент Насер кивнул Косыгину, тот — мне, и мы удалились в салон, где состоялся очень важный разговор, ради которого, собственно, и приехал Косыгин. Еще уходя, Косыгин подошел к Громыко и сказал ему:

— Андрей Андреевич, остаешься за тамаду.

Мы расположились в салоне. Косыгин достал из кармана справку, подготовленную в Москве, в которой были перечислены виды вооружения и приведены экономические выкладки, а проще говоря — цены, и началось серьезное обсуждение.

А с кормы тем временем доносились веселые голоса, смех, египетские и русские песни. Андрей Андреевич, всегда отличавшийся исполнительностью, и здесь не ударил в грязь лицом — веселье шло вовсю.

Спустя час мы вернулись, но, так как надвигалась ночь, вскоре все разошлись по каютам. Утром я обратил внимание на то, что некоторые египтяне явились на завтрак в темных очках и были не так улыбчивы, как вечером.

В Порт-Саиде мы вышли на берег. Я заметил, что и Громыко выглядит неважно. Сразу же по прибытии нас повели на экскурсию в Музей обороны Порт-Саида, который находился в основании огромного монумента.

Андрею Андреевичу становилось все хуже. Мы с его помощником с трудом нашли стул и предложили министру сесть. Он минут пятнадцать отдыхал, пока остальные ходили по музею. Врач Косыгина дал Громыко какие-то таблетки, и тому постепенно стало лучше.

Андрей Андреевич не столько был напуган своим самочувствием, сколько недоумевал — не мог понять, что с ним происходит. Сначала он решил, что его укачало на корабле. Но море было спокойным, и вообще погода стояла отменная. Мы искренно сочувствовали шефу. В таком состоянии самое лучшее — выпить холодного пива, о чем я и сказал его помощнику. Но, увы, предложить такое Громыко он не посмел. Так наш министр, пребывая в неведении, испил всю чашу мучений элементарного похмелья.

Свои воспоминания о представителях нашей партийно-государственной элиты, о разных, скрытых от постороннего глаза, моментах их жизни хочу завершить рассказом об их трепетном отношении к собственным детям, а также о «непотопляемости» самих отцов в некоторых критических ситуациях.

В эпоху Брежнева слово «стабильность» в определенных кругах приобрело особенный смысл: всякий высокопоставленный чиновник остается на своем посту до тех пор, пока его не вынесут ногами вперед из служебного кабинета. «Номенклатура ЦК!» Человеку неискушенному этот термин мало что говорил, но попавшие в волшебный список номенклатуры могли считать себя материально обеспеченными и неуязвимыми до самой смерти. Номенклатурный чиновник мог быть переведен на другую должность, но при этом навсегда сохранял за собой машину, секретарей, помощников, спецобеспечение и прочие привилегии, даже если перевод был в другой город или республику. Нарушить данную систему могли только чрезвычайные обстоятельства.

Знаменательно то, что номенклатурные чиновники стремились распространить все эти блага и на своих детей. Номенклатура талдычила всем и вся через органы пропаганды, что мы живем в самой лучшей стране и люди у нас, соответственно, самые лучшие. Но почему-то большинство высокопоставленных чиновников хотели, чтобы их собственные дети жили и работали не дома, а за границей. Отсюда и тяга устроить своих чад учиться в МГИМО.

Каждый год, начиная с весны, тем, кто мог иметь влияние на руководство этого высшего учебного заведения, отовсюду без конца раздавались телефонные звонки. Разговоры, переговоры, просьбы… Меня такая проблема не волновала — своему сыну я сразу сказал: «Ты в этот институт не пойдешь». Хотя тогда из вожделенного МГИМО открывалась дорога за границу — в Европу, Америку, на худой конец — в Латинскую Америку и уж в самом худшем случае — в дружественные нам страны Азии и Африки. Весна в МИДе была периодом совершенно фантастическим: звонили все — всем. Звонили членам коллегии, звонили заместителям Громыко, звонили самому Громыко. Звонили даже мне. Некоторые наивно полагали, что и я способен чем-либо помочь в этом вопросе. Но никого в МГИМО я не знал, да и не оканчивал его, так что оказать содействия не мог.

Так продолжалось до тех пор, пока не завершались приемные экзамены. Не хочу называть фамилий, против которых в неофициальных списках абитуриентов стояли загадочные значки или точки. Скажу только, что в телефонном справочнике сотрудников МИДа и в персональном справочнике владельцев номеров «вертушек» с годами становилось все больше и больше однофамильцев. Интересно было сравнивать фамилии и отчества в мидовской книжке с фамилиями и именами в «вертушечной».

Среди детей номенклатурных чиновников тоже существовала своеобразная иерархия: кому какой факультет светит. Дети самых главных попадали на факультет международных отношений, что означало прямую дорогу в МИД и посольства. А тех, кто пониже, — на факультет международных экономических отношений. В данном случае — это путь во Внешторг и в зарубежные торгпредства. С юридическим факультетом и журналистикой дела обстояли сложнее — нужно было обладать определенными талантами.

Многих принимали по непосредственному приказу Громыко. Помню один случай, который меня сильно покоробил. Однажды Андрей Андреевич вызвал меня к себе по какому-то вопросу. Когда я уже был у него в кабинете, позвонила его жена. Оказывается, возникли проблемы у дочек каких-то ее дальних родственников — они поступали на техкурсы МИДа, где готовили, в основном для министерства, секретарей-машинисток. Там учили стенографии, машинописи, довольно неплохо преподавали иностранные языки. Словом, тоже вожделенное место, хотя и не МГИМО. Кстати, скажу, что раньше в МГИМО девушек принимали со скрипом. Их вообще начали набирать только тогда, когда подросла дочка Молотова. Выслушав жену, Громыко вызвал своего старшего помощника, который, судя по всему, был в курсе вопроса, и сердито сказал ему:

— В чем дело? Почему девочки получили двойки за диктант? Это безобразие! Просто возмутительно!

Помощник попытался возразить:

— Андрей Андреевич, они написали диктант на двойку, сделали массу ошибок…

Громыко вспылил:

— Знаете, я сейчас вам такой диктант задам! Вам! И вы у меня двойку получите! Немедленно займитесь этим!

Помощник не нашелся, что ответить, хотя было ясно: если уж родственницы Громыко получили двойки, значит, это было более чем заслуженно. Ведь кому-то поставили и пятерки…

Потом дети приходили работать в МИД, а папы зорко следили за тем, чтобы их чад повышали и в ранге, и в должности. Конечно, среди таких «позвоночных» выпускников МГИМО были талантливые люди. Но хватало и посредственностей, которые не беспокоились о том, чтобы стать лучше, потому что знали: за ними стоят их папочки. Соответственно, это сказывалось на качестве работы МИДа. Здание на Смоленке «засорялось» все больше и больше.

При Горбачеве началась вдруг кампания по борьбе с семейственностью. Проводником этой кампании в МИДе был Валентин Михайлович Никифоров, бывший работник ЦК (его привел с собой в министерство Шеварднадзе, в качестве своего заместителя по кадрам). Он развернулся вовсю: с его подачи в каждом отделе проводились партсобрания, на которых назывались конкретные фамилии. Мне пришлось, как заместителю заведующего отделом, выступить с докладом по этому вопросу. Состоялось даже заседание коллегии на тему семейственности. На нем один из членов коллегии, кстати ближайший помощник Шеварднадзе, встал и сказал: я подаю в отставку, потому что мой сын работает в советском посольстве за рубежом, и раз такое дело, пусть он работает, а я уйду.