Колесо военной судьбы вращалось вспять. Немецкие войска после провала операции «Цитадель» поспешно отходили к Днепру, оставляя позади дым пожарищ. Соединения 40-й армии Воронежского фронта энергично преследовали противника. 1850-й ИПТАП[26] 32-й ОИПТАБр РВИ, командиром которого я состоял, поддерживал 309-ю СД. После форсирования реки Удай и освобождения Пирятина пехота продолжала наступление в направлении Яблоновки.

В селах царило радостное возбуждение. Население о восторгом встречало первый день своего освобождения. Слышались приветствия, букеты цветов украшали щиты орудий, броню тягачей. Солдат был желанным гостем в каждом доме.

В Пирятине 1850-й ИПТАП получил задачу выдвинуться на рубеж станции Давыдовка и обеспечить с открытых огневых позиций растянутый фланг наших частей.

Две батареи 1850-го ИПТАП двинулись в район позиций, остальные вместе со штабной батареей повернули вслед за моей машиной в Давыдовку. За обочинами там и сям в бурьяне — кучи ржавого хлама: остовы машин, тягачи, орудия, сожженные «юнкерсами» в сентябрьские дни 1941-го года.

На площади, окруженной пышными кленами, собралось все население Давыдовки, чтобы приветствовать первых вошедших в село воинов. Командный пункт командира полка обосновался в восточной части площади. У забора приткнулись командирские «виллисы» и бронетранспортеры. Работала радиостанция, поддерживавшая связь с командирами батарей. Во дворе хозяйка накрывала стол с помощью повара Сазонова и ординарцев — Павлова и Пирогова.

Явился начальник штаба полка капитан Кулемин с радиограммой — немцы перешли в контратаку, пехота отходит. Отставить обед!

Спустя десять минут мой «виллис» подъезжал к небольшому кургану в стороне от дороги, которая ведет на Бубновщину и Яблоновку. КНП 1850-го ИПТАП. На склонах рвались немецкие снаряды. С недалеких ОП вели ответный огонь орудия 2-й батареи. Шел бой.

Когда грохот затих, явился старший лейтенант Лещенко — помощник начальника штаба полка — и представил карту с данными о противнике. В глаза бросилась надпись под треугольником КНП: курган «Шведские могилы». Я огляделся, в бурьяне на гранитном камне пятнистый полуистертый барельеф.

Моя стереотруба стояла в том самом месте, где стереотруба Варавина. Под могильным камнем кучей лежали позеленевшие винтовочные гильзы, оставленные кем-то из взвода управления 6-й батареи.

Вечерело. Майор Соловьев уехал. Варавин опустился на бруствер.

— Товарищи командиры! Если вдуматься, то нет ничего особенного в нашем положении... Вы понимаете? Пока подадут боеприпасы, мы должны оборонять позиции... Все ли сделано для этого? Знают командиры орудий свои секторы? Инженерные работы продолжать. Смольков! Поезжайте на НП дивизиона... ищите пехоту... три часа. Все.

...Я знаю состояние человека, который взял на себя труд говорить о сентябрьских днях 1941-го года. Его язык бессилен, ибо слова обрисуют лишь контуры событий, напоминающие то, что происходило в действительности, не более чем плоская канава, поросшая бурьяном, — траншею полного профиля.

...Идут бесконечно колонны... Ложится бугром выброшенный из щели орудийным номером грунт... падает в отвесном пике «юнкерс»... грохочет, сотрясая землю, разрыв... тяжелый удушливый запах воронки... свист пуль...

У многих читателей складывается обо всем этом плоское, одномерное представление. Ни в душе, ни в мыслях не остается следов. Люди послевоенного поколения воспринимают войну «о стороны и не способны понять даже то немногое, о чем говорится в книгах или в кинофильмах, если не находят сравнений с явлениями повседневной жизни. Они не чувствуют ужас орудийного номера, переживаемый всякий раз с одинаковой силой, когда опускается с леденящим воем снаряд. Им неведомо свойство человеческой натуры, создающее у многих людей впечатление, будто пикирующий «юнкерс» непременно попадет в щель, что грохот разрывов поражает не только слух, но все человеческое существо, что надрывный крик раненого исходит не от кого-то, а из его собственной груди, и что осколок, вонзившийся в тело, вызывает непередаваемую никакими сравнениями невообразимую боль... Они не имеют ни малейшего представления о самоотрешенности воина, бегущего в атаку, и не знают, что такое паника. Им неизвестно духовное и физическое состояние во время обстрела и течение мыслей того, кто подвергается десяти бомбежкам за день. Они не знают безмерной власти воинской дисциплины, побуждающей военного человека жертвовать жизнью. Они не испытали страх — не житейский, нет, не то пугливое чувство, заставляющее отпрянуть, заслониться руками. Нет! Речь идет о психике воина, мужественного человека, о состоянии души, которое вызвано присутствием смерти, когда она изо дня в день, из месяца в месяц хозяйничает на одном с ним пространстве и уносит по своему непостижимому выбору близких ему людей, то одного, то другого.

Для солдата сама собой разумеется та истина, что обслуживание оружия, стрельба и все в совокупности, что делает на позициях и наблюдательных пунктах артиллерист или пехотинец в траншее, не имеет ничего общего с производственной деятельностью людей. Солдат повинуется присяге, иными словами, делает дело, которое требует полного подчинения личности понятию долга, он действует в условиях, лишенных какой-либо меры и ритма. Состояние покоя внезапно сменяется колоссальным напряжением. Прилив духа возносит его в заоблачную высь, в одно мгновение он испытывает столько, сколько иные люди за всю свою жизнь.

Особый характер сохраняют отношения к службе, к товарищам и старшим. Все несет на себе печать общности, которая сближает людей перед лицом смерти.

Каждый день — испытания, но воин не получал возмещения ресурсов — физических и духовных — сообразно с тем, как их расходовал. И в то же время требования повышались на унылом, безрадостном фоне.

Когда орудийный номер занимал свое место, в поисках опоры он обращался к собственному самосознанию. Те, кто обладал силой духа, никогда не расставались с надеждой на лучшее будущее и в этом находили поддержку.

Вот почему обязанности орудийных номеров, невесть какие сложные, в атмосфере тех дней ложились жерновным камнем на плечи. Но в большинстве своем они добросовестно делали свое дело, отодвинув прочь все личное. В моей душе и — я уверен — у всех, кто участвовал в боях тех дней, никогда не изгладится чувство признательности к нашим товарищам, начальникам и подчиненным. Они проявляли величайшую выдержку и терпение — качества, всегда свойственные русскому воину, они жертвовали жизнью во имя правого дела.

«Что ж... обыкновенные люди, — скажут читатели, — подчинялись требованиям времени и выполняли то, что приказано... поется же в песне... «когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой».

Нет... это лживая песня. В природе обыкновенных людей вообще не существует. Каждый живет своими чувствами, мыслями, своей судьбой. В особенности — на поле боя.

Воин нес службу, отдавал все свои силы общему делу. В такой же мере, как дисциплина, орудийных номеров 6-й батареи связывало сознание того, что они шли стопами отцов, сохраняя солдатскую верность слову присяги. Они пели их песни, шагали в ритме их маршей, говорили их речью и превыше всего на свете чтили их идеалы.

Воины 6-й батареи считали себя преемниками того мира, который существовал тысячу лет и был обновлен преобразующим дыханием революции, трудом и кровью предшествующих поколений, и не желали быть никем иным.

Воины 6-й батареи не позволяли себе упреждающих жестов и не выказывали намерений относить себя к сонму героев. Героизм — явление, свойственное войне. Герой-топограф был одним из их числа. Они знали о его подвиге и знали, что далеко не каждый несет в груди его бестрепетное сердце — сердце человека, который отдал жизнь, повинуясь зову чистой солдатской совести.

Воины тех дней совершали великие подвиги, они закрыли грудью не амбразуры, но всю ширь земную и гибли в безвестии во имя грядущих побед.