— Вы очень добры, — тепло, по-дружески поблагодарил меня мальчик.

Помню, я подумала о том, каким ошибочным было его суждение обо мне. От природы добрый человек добр ко всем. Про меня так сказать нельзя. Что-то внутри меня — возможно, сам дьявол — позволяет мне быть доброй только к тем, кому, хотя бы временно, хуже, чем мне. Это может быть неловкий юный паж, попавший в немилость, сквайр, тоскующий в изгнании, а также собаки, мулы, ослы — к ним я добра неизменно. К обычным же людям я добра лишь тогда, когда они больны, несчастны и вызывают жалость. И это, разумеется, легко понять, потому что ко всем обычным людям, будь то всего лишь прачка, при условии, если она здорова и сложена как нормальный человек, я испытывала ревность.

Когда мы шли к Башне королевы через покрытую слоем пыли площадку для турниров, я, слушая слова мальчика о своей доброте, прекрасно понимала, что год назад мне и в голову не пришло бы привести его в замок, чтобы Беренгария со своими дамами могли насладиться музыкой. Год назад Беренгария, неотразимо прекрасная, законная дочь, любимица отца, очаровывающая каждого, кому доводилось с нею встречаться, была для меня олицетворением всего желанного и ненавистного. Год назад я просто слушала бы пение этого мальчика, эгоистично радуясь тому, что у меня есть хоть что-то, чего нет у нее.

Мое отношение к единокровной сестре за последний год изменило то, что она влюбилась, да так безоглядно, явно безнадежно и необыкновенно романтично, что с того вечера, когда она мне об этом рассказала, оказалось, что я могу теперь относиться к ней почти так же, как к персонажу какой-нибудь песни или предания.

Ежегодно, сразу после Пасхи, в Памплоне проходили поединки рыцарей, называемые Весенним турниром. Отец каждый раз старался сюда пригласить знаменитейших рыцарей и учреждал самые экстравагантные призы, чтобы традиция никогда не прекращалась и чтобы этого события всегда ждали. Брат Беренгарии (известный под именем Санчо Храброго, в отличие от своего отца, которого называли Санчо Мудрым) получал неизъяснимое удовольствие, когда удавалось пригласить особенно знаменитого соперника, и в этом году он сумел залучить в Памплону человека, который постоянно участвовал в серьезных военных действиях, и не имел времени на турниры, проходившие в сопредельных королевствах, — Ричарда Плантагенета, герцога Аквитанского, старшего из живых сыновей короля Англии.

Как я полагаю, во многих дворах его появление должно было вызвать всеобщее возбуждение у дам, но случилось так, что в нашем будуаре к этим поединкам интерес проявляла лишь я. Беренгария немного близорука, и турнир был для нее расплывчатым зрелищем, на которое приходилось смотреть, сидя с забитыми пылью ноздрями и волосами, посреди страшного шума, от которого у нее болела голова. У Пайлы на солнце тут же выступали веснушки, и она предпочитала оставаться в помещении, а Кэтрин присутствовала на турнире всего один раз — на том турнире убили ее возлюбленного. Лишь в редчайших случаях они поднимались на дамскую галерею, проходившую по зубчатой стене замка, где перед турниром для них всегда натягивали балдахин от солнца, приносили цветы и флажки. Я любила этот турнир и с удовольствием разглядывала известных людей, читала их фамилии, имена и биографии, однако воздерживалась от того, чтобы в одиночестве торчать на дамской галерее, представляя себе, как зрители по дороге домой говорили бы о том, что на памплонской галерее они не видели никого, кроме какой-то обезьяны! Поэтому, когда со мной не было другой моей единокровной сестры, Бланш, порой отпрашивавшейся из своего монастыря, чтобы побывать дома, либо одной из иногда сопровождавших меня дам, я обычно смотрела на поединки с гораздо менее удобного и заметного места, сидя среди грумов и младших конюхов, рядом с какой-нибудь судомойкой, вырвавшейся на часок из кухни. Кроме того что я оставалась незаметной, мне бывало там более интересно, потому что слуги всегда знали обо всех участниках турнира все, и, глядя на поединки, я слушала самые изысканные сплетни.

Третий, последний, день Весеннего турнира выдался теплым и приятным. Солнце светило не слишком ярко, и Беренгария решила доставить отцу удовольствие, появившись среди зрителей. Вооружившись шарфами, которыми было принято размахивать, приветствуя рыцарей, и цветами, чтобы осыпать ими победителей, мы двинулись из Башни королевы на дамскую галерею вслед за пажами, несшими накидки на случай холодного ветра, бутылки с вином и маленькие пирожные, чтобы можно было закусить, проголодавшись.

Зрелище в то утро было необыкновенно впечатляющим и волнующим, и я, очарованная, смотрела во все глаза. Рыцарь в простых черных доспехах, с великолепной осанкой, выбил соперника из седла, после чего заставил свою лошадь танцующим шагом сдать назад под одобрительные крики публики, к которым присоединились и мы, женщины, размахивая шарфами и бросая к ногам его лошади цветы.

Среди всеобщего возбуждения я почувствовала, как меня потянули за рукав, и услышала голос Беренгарии:

— Анна, кто это?

— Не знаю, — ответила я, не переставая аплодировать. Потом к рыцарю подошли два оруженосца и помогли ему снять шлем. Не поворачивая головы, я сказала: — О, я узнала его. Это Ричард Плантагенет, известный как лучший в мире рыцарь.

Он, с непокрытой головой, направил в нашу сторону мелко шагавшую, выделывавшую курбеты лошадь. Мы выкрикивали приветственные возгласы и бросали вниз оставшиеся цветы. Он поднял руку, признательно склонил голову, тронул повод и уехал. И тут Беренгария сделала одно из своих обычных, мелких и плоских замечаний.

— Какие у него рыжие волосы, — бросила она как бы мимоходом, но ее слова можно было принять за выражение неодобрения.

В тот вечер, когда пришло время возвращаться, Беренгария удивила меня просьбой остаться с нею в качестве дежурной фрейлины. Обычно мы четверо делали это по очереди, твердо придерживаясь такого правила, потому что Кэтрин, Мария и Пайла относились к подобным бдениям очень ревниво, считая час интимной близости с нею своей неотъемлемой привилегией. Что касается меня, то я, честно говоря, так не считала. К концу дня я часто уставала — больше, чем выказывала это, — и мне было скучно стоять и без конца расчесывать Беренгарии волосы, тихо перебирая события прошедшего дня, которые редко бывали волнующими, вместо того чтобы читать до тех пор, пока в будуаре не догорят свечи. Иногда я отказывалась от «привилегии» в пользу одной из троих других, что, однако, вызывало осложнения, приводя к спорам и пререканиям.

В тот вечер очередь была не моя, и я сказала об этом Беренгарии.

— Но мне нужно поговорить с тобой, Анна, — возразила она.

Я подавила усталый вздох и, когда старая горничная Беренгарии, Матильда, пришла с новыми свечами и направилась в спальню, поднялась и последовала за нею. Когда мы помогли Беренгарии снять длинный полотняный чехол, надеваемый под платье, и сорочку, она скомкала их и протянула Матильде:

— Выстирай это!

— Сегодня? — удивилась Матильда. — Зачем, миледи, дорогая, ведь их стирали на прошлой неделе.

— Выстирай, — коротко повторила Беренгария.

Матильда с одеревеневшим лицом забрала белье. Я понимала, что было у нее на уме. Она служила горничной еще у матери Беренгарии, ставшей к концу жизни душевнобольной, и постоянно видела во всем «приметы» и «знаки». Беренгария, настоящая красавица и любимая дочь отца, была совершенно испорченным ребенком, капризным и вздорным, и когда у нее возникала какая-нибудь фантазия или же болела голова либо просто было плохое настроение, Матильда говорила: «Ах, бедное дитя, это плохой знак». Теперь она вышла, держа в руках белье, которое носили всего неделю и которое следовало за ночь выстирать. Я знала, что она будет плакать над лоханью, потому что столь не обоснованная просьба была «знаком».

— Это единственный способ от нее отделаться, — заметила Беренгария. В руках у меня уже была щетка, и я надеялась покончить со своими обязанностями как можно скорее, но она остановила меня. — Нет, Анна, оставь на минутку в покое мои волосы.