— Я поеду, Ричард, — поспешно возразила я. — Если уж ехать, так мне. Но я хочу, чтобы ты задумался хоть на минуту. Как бы легко ни заключались браки, они приобретают глубокий смысл. И так немногие имеют свободу выбора… Ты же, как мне кажется, самый заманчивый из женихов на земле. Действительно ли так необходимо продавать себя? — Я специально использовала это слово и повторила его еще раз: — Продавать себя подобно подмастерью, берущему в жены хозяйскую дочку с заячьей губой?

Ричард поднялся с кресла, и я тоже встала, глядя ему в лицо.

— И это говоришь ты? — спросил он достаточно мягко, правда, чуть печально. — Ты выбрала отца, хотя могла остаться с Людовиком или же заполучить любого мужчину на свете. Каждый взглянувший на тебя проникался к тебе Страстью, но ты выбирала! Безумное, разрушительное представление о том, что один лучше другого, дьявольское поклонение личности — куда оно тебя привело? Я не горю желанием видеть ту или иную женщину за своим столом. Я хочу поскорее отправиться на Восток и разбить Саладдина. И деньги Санчо будут средством достижения моей цели. И это все, чего я хочу, все, чего я хотел с тех пор, как себя помню. Я никогда не обнажал меч, не поднимал топор и не прикасался к копью, не подумав: «Бевар, Саладдин, я иду на вас!» Но думать, желать и молиться — мало. В наши дни все признают только деньги, а с ними у меня всегда было туго. Я скупился и экономил. Если бы ты видела мою штаб-квартиру в Руане, она показалась бы тебе более бедной и жалкой, чем твоя тюрьма в Винчестере. У меня нет поместья, нет музыкантов, нет придворного шута. Я кормлю солдат — и никого больше. Взгляни на меня! У меня хорошая кольчуга, она пригодится в Иерусалиме. И подаренные тобой перчатки великолепны. Остальное — старье. Четыре дня назад мне на голову возложили корону Эдварда. А сегодня утром я разобрал ее и по частям продал евреям. Клянусь Богом, я продал бы и сам Лондон, если бы нашелся покупатель.

Пыл этой речи вызвал румянец на его лице. На лбу, прямо под линией золотистых волос, выступили капли пота. Я смотрела на него и думала: Лондон, тот самый прекрасный, богатый город, который я сберегла для тебя! Но сказать было нечего. Любой протест лишь отдалил бы от меня Ричарда, никак не повлияв на его решимость. Корона Эдварда, сама Англия не представляли для него ни малейшей ценности, потому что он никогда не ценил подарков и единственное, что мог принять, был вызов на бой.

Я почувствовала слабый невольный прилив жалости к незнакомой мне Беренгарии, сумасшедшей ли, здоровой ли. Рано или поздно она полюбит его. Ни одна женщина не могла смотреть на Ричарда, не ощутив прилива желания, а он…

— А ты, — совершенно невпопад сказала я, — сочиняешь любовные песни!

— Это совсем другое дело! Так как же, мама, ты поедешь в Наварру или мне придется просить Иоанну?

— Поеду. — Я не могла упустить возможности сделать его «вечно благодарным», ведь в делах такого рода Ричард был человеком слова. Он всегда выполнял свои угрозы и держал обещания. Не за горами было время, когда мне может понадобиться его поддержка, и тогда я смогу напомнить ему: «Кто ездил в Наварру по твоим делам?» — и, по меньшей мере, привлечь к себе его внимание.

— Тогда слушай. Объясни Санчо положение и скажи, что чем раньше я получу деньги, тем скорее улажу все свои дела, а чем раньше это произойдет, тем скорее его дочь станет королевой Англии. Если он не согласится с этим условием и пообещает дать деньги только после свадьбы или же пожелает устроить свадьбу в Вестминстере, не считаясь с моим временем, или выдумает еще какую-нибудь глупость, немедленно кончай переговоры. Потеря времени для меня равносильна потере денег. Пошли мне с курьером письмо о результатах и под любым предлогом возвращайся домой. Если же он окажется сговорчивым, привези девушку в Марсель или на Сицилию — я пока не могу точно сказать куда, это будет зависеть от многих обстоятельств. Успокой его, и пусть он без опасений ждет, пока у меня все будет готово. И еще одно — и здесь твоя роль тоже очень важна — любой ценой добейся того, чтобы с нею не отправили целую орду дам и слишком много багажа. Ты была в крестовом походе и знаешь условия походной жизни. Напугай хорошенько ее фрейлин. Так когда ты сможешь выехать?

— Через час. Мне нужно переодеться и собрать вещи.

Ричард улыбнулся.

— Мне потребуется целый день, чтобы подготовить твой эскорт. Тебе следует произвести там хорошее впечатление. Итак, скажем, послезавтра утром. Успеешь собраться?

— Да.

Ричард с любопытством посмотрел на меня.

— Таких женщин — одна на тысячу, — тихо заметил он. — Я никогда не забуду твоей огромной услуги.

— Надеюсь, ты будешь вспоминать о ней с удовольствием. — В моем голосе прозвучала нотка сомнения, Ричард тоже заметил это.

— Молодой Санчо, родной брат Беренгарии, вполне здоров, мама.

— Дай Бог, чтобы здорова была она.

Я все время возвращалась к мысли о том, что если бы думала иначе, то обязательно сделала бы так, чтобы эти деньги никогда не пришли по назначению. Скорее бросила бы их в море. Да, я уберегла бы Ричарда от самого себя, не позволила бы жениться на сумасшедшей. Но все это в будущем, и достаточно неопределенно. А сейчас предстояло кое-что конкретное, и это не терпело промедления.

— Я не из тех, кто требует заработанное раньше, чем закончена работа, Ричард, но если ты действительно благодарен мне за готовность выполнять твое поручение, то мне доставит самую большую радость на свете, если ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу.

— Говори, мама, — с готовностью ответил он.

— Нет. Я оставлю письмо. Когда отплывет мой корабль, и ты будешь уверен в том, что моя поездка уже не зависит от твоих уговоров и что я всем сердцем желаю тебе только самого хорошего, — а ты, сынок, не имеешь ни малейшего понятия о том, как многого я тебе желаю от всего сердца и как далеко могу ради этого пойти! — разорви конверт и вдумайся в содержание письма спокойно непредвзято.

— Хорошо, — серьезно проговорил он.

На этом мы расстались. А как только он вышел, я уселась в кресло и сделала странную вещь: написала Ричарду письмо, в котором просила вернуть Джеффри Йоркского, побочного сына его отца от Розамунды Клиффорд. Джеффри влачил жалкое существование за морем, боясь ступить во владения Ричарда, опасаясь мести за все обиды и оскорбления, на которые был так щедр многие годы. Один Бог всемогущий знал, как я страдала из-за этого человека. Он был бельмом на глазу с момента его зачатия. Генрих назвал незаконного сына так же, как и моего, баловал его, любил, предпочитая всем своим сыновьям, кроме Иоанна. В одном публичном собрании он положил ему на плечо руку и сказал: «Ты мой истинный сын, а бастарды все остальные». Когда я писала это письмо, меня осаждали самые горькие воспоминания. Розамунда — Роза Мира — была первой, занявшей мое место, а скандал вокруг ее смерти разрушил мой брак. И все же теперь я писала это письмо, умоляя Ричарда проявить благородство к ее сыну. Этого юношу я ненавидела, но уважала его и понимала, что, благоволя к единокровному брату и доверяя ему, Генрих Плантагенет проявит здравый смысл и мудрость.

Джеффри Йоркский был человеком, не лишенным способностей, прямоты и силы воли, достаточных для того, чтобы держать на цепи Хью Дарема и этого крысенка Лонгшама. В сыне Розамунды достоинства анжуйцев остались незапятнанными их пороками. Он был храбр без безрассудства, необуздан, но осмотрителен, решителен без упрямства. Порой мог сдерживать даже Иоанна. Если Ричард проявит по отношению к Джеффри великодушие и благосклонность теперь, прежде чем изгнание отравит его душу и у него найдется другой объект для преданности, лишенной смысла после смерти отца, он получит сторонника, равного которому не будет. Отбросив в сторону тени и воспоминания прошлого, я просила Ричарда восстановить в правах сына любовницы его отца.

Красота Беренгарии становилась притчей во языцех на моих глазах. Песни и баллады о принцессе Наваррской воспевали ее редкое очарование, которое мгновенно привлекало как мужчин, так и женщин и жило в памяти каждого, кто хоть однажды ее увидел. Все это была чистая правда — но первым чувством, возникшим у меня при виде девушки, было удивленное восхищение, а за ним немедленно последовало такое жестокое разочарование, что оба эти чувства почти слились.