Несмотря на неудачу, король был бодр, решителен и тверд и, судя по всему, чувствовал, что совесть у него чиста. Мне случалось порой задаваться вопросом, думал ли он, как я, о том, что обещание об установке штандартов в Иерусалиме могло лишь напомнить Леопольду о подрыве его репутации в Акре. Эти соображения запоздали на месяцы. А обрывки сплетни, услышанные мною от французского арфиста, продавшего мне в тот вечер шесть колбас, который находился в шатре Леопольда или где-то рядом, когда туда пришел Ричард, проливали достаточный свет на происшедшее.

— Вы сегодня верхом на лошади, — отметил Леопольд и больше об этом не говорил. Но позднее, когда Ричард, отвергнутый и не нашедший взаимопонимания, уехал, эрцгерцог сказал Гуго Бургундскому: — Берегите себя, милорд герцог. Я оставляю вас с человеком, любящим своих врагов больше, чем друзей. И когда придет время заключать договор с врагом, пострадают именно друзья Ричарда Плантагенета.

Никто не может сказать, насколько эта капля яда, пущенная в ухо герцога Бургундского, повлияла на его будущие действия. Я же имею на сей счет собственное мнение.

Ранним утром следующего дня австрийцы начали движение из лагеря. Ричард в грязной, пропотевшей одежде снова отправился на строительство аскалонской крепости. Веселый и полный энергии, он работал, распевая песни и обмениваясь шутками с другими строителями. Флегматичные англичане и большинство аквитанцев работали как всегда. Вскоре после полудня Ричард доказал, что он не просто хвастливый безумец, о котором поется в песнях. Он послал пажа, чтобы присмотреть за штаб-квартирой Леопольда, тот скоро вернулся и что-то прошептал ему на ухо. Ричард, взъерошенный, весь в пыли, остановив работу, громко объявил:

— Ребята, эрцгерцог Австрийский покидает нас, и мы должны проводить его как подобает. Наряжаться в парадные одежды времени нет! Попрощаемся с ним здесь. Стройтесь прямо, с лопатами и кирками.

Он возглавил колонну, сжимая лопату в руках, грязный, ироничный, — и все остальные выстроились за ним. Они стояли вдоль дороги, по которой должен был уезжать Леопольд. Ричард запел, но не серьезную или трогательную песню, а непристойные частушки, цеплявшиеся одна за другую, фразой за фразу, которые родились по пути из Акры в устах неумелых стихоплетов и певцов — самодельные солдатские маршевые песни. «Поймал я крошку Саладдина, кормлю его сырой свининой» и «Апельсины в Яффе, братцы, здоровы, как мои яйца», и все в таком духе. Мощный хор вторил ему, теша себя тем, что эти немудреные песенки известны их королю. Но когда на дороге наконец показался Леопольд, Ричард поднял руку, требуя тишины, и люди, длинной цепью выстроившиеся по обе стороны дороги, постепенно умолкли. Когда с ними поравнялся эрцгерцог, зазвучал громкий, как труба, голос Ричарда:

— Счастливого пути! Вы будете в безопасности, ведь сарацины не здесь, а там! — Он выбросил руку в направлении Иерусалима.

Леопольд ехал верхом на лошади, словно высеченный из камня, делая вид, что не слышит, не видит и не замечает происходящего, но представление предназначалось не для него. Оно было устроено с целью вернуть людей к работе, смягчить предательский удар вчерашних союзников. А через пять дней Ричард, недолюбливавший Аскалон, покинул его, наскоро собрав гарнизон в крепости, в каменных стенах которой еще не застыл раствор, и двинулся на Вифанию. Эта деревня с ее священным прошлым — именно в Вифании наш Господь воскресил Лазаря и вернул его скорбящим сестрам — должна была стать местом нашей последней стоянки перед решающим рывком на Иерусалим.

Не думаю, что я суеверен более других, но, оглядываясь на эту историю через многие годы, мне все еще кажется, что короткий промежуток времени между отъездом — австрийцев и остановкой в Вифании, где Ричард созвал своих командиров, чтобы отдать последние приказания, был поистине благословенным. За эти несколько недель в войске воцарился истинный дух крестоносцев, ощущение единого нравственного порыва. Во многих сознание причастности к общему делу, поубавившееся от долгих отсрочек, сомнений и мелких земных забот, ожило снова, обновленное и жизнеспособное. И более других воспрял Ричард, впервые взявший в свои руки никем не оспариваемое командование этой объединенной силой. С отъездом Леопольда не стало и оппозиции. Даже Гуго Бургундский, раньше несговорчивый и равнодушный, теперь относился к Ричарду с дружеским уважением, принимая и выполняя его приказания. Несмотря на сократившуюся численность и нехватку лошадей, по духу мы были более грозной армией, чем когда-либо.

Ричард знал это. Однажды он сказал мне: «Нас словно просеяли. Шелуха улетела, остались добрые зерна». Он редко объяснялся метафорами, хотя в песнях часто использовал их. Еще реже он вспоминал прошлое, а теперь такое случалось.

— Все это напоминает мне, — как-то сказал он, — историю, рассказанную когда-то моим капелланом: командир, готовый к штурму города, имел многочисленную и очень трусливую армию. Он решил устроить испытание: воины должны были напиться из бурного потока. — Ричард нахмурился, стараясь припомнить подробности. — Суть истории заключалась в том, что тех, кто не справился с задачей, отправили домой, а с остальными он взял город. Дай-то Бог, может, и с нами так будет.

Хотя холодок опасения, суеверий, романтического восприятия пробежал по моим плечам, я сказал:

— Сир, этот человек — Гедеон, а взятый им город — Иерихон. Возможно, что поток, на берегу которого он испытывал свою армию, — тот, что течет здесь, перед нами.

— Ты так считаешь? — спросил он и на мгновение задумался.

Еще раз я вспомнил о Гедеоне, когда дело дошло до засылки шпионов — и не просто рыцарей-разведчиков, как раньше, а серьезных, хорошо законспирированных лазутчиков. Эта идея принадлежала Рэйфу.

— Пойду я, — заявил он. — Я знаю язык и все мелочи, а несведущий человек сразу же выдаст себя. Могу побиться об заклад, что на осле, с корзиной бродячего торговца, я смогу пробраться в город.

— Это фиглярство! — оборвал его Ричард тем грубым тоном, которым он, случалось, говорил со своим любимцем. Ему, европейскому рыцарю, такое перевоплощение казалось шутовским фарсом.

Но Рэйф настаивал.

— Посылайте своих разведчиков под звуки фанфар, чтобы все узнали об этом, но мне позвольте отправиться так, как я сам считаю нужным.

Они заспорили. Рэйф напоминал Ричарду о множестве сарацинских шпионов, схваченных в наших лагерях, а Ричард Рэйфу о том, как с ними обычно поступают.

— Меня не схватят, — уверял его Рэйф. — А если такое случится, то не забудьте, сир, что мой бывший хозяин, дамасский эмир, был одним из двоих, выехавших из Акры целыми. Имейте это в виду на случай, если возникнет необходимость в его помощи!

Эти слова, по некоторым причинам скрытые от меня в то время, почему-то страшно рассердили Ричарда. Его лицо побагровело, белки глаз налились кровью, голос дрожал от ярости. Он запретил Рэйфу делать хоть шаг из лагеря. Однако на следующий вечер, в разговоре, при котором меня не было, Рэйф все же убедил его и получил разрешение — с условием, что пойдет не один. Он нашел человека, бывшего долгое время в плену, и отправился в город с ним. Лазутчики выглядели так, что на границе лагеря стража арестовала их и, несмотря на протесты, вызвала командира, представив ему «двух сарацинов, рассказывающих хитрые небылицы».

В Вифании строить было не нужно, и я удивлялся тому, что Ричард не выезжает на разведку укреплений города, который предстояло брать, особенно после того, как конные рыцари возвратились с неутешительными сообщениями. Они сказали, что не только город, но и окрестности надежно защищены глубокими окопами и ямами, утыканными остро заточенными палками, стрелами и копьями, замаскированными торфом и мелким кустарником. На расстоянии мили от города двое наших рыцарей-разведчиков попали в ловушку: один, вместе с лошадью, погиб, другой вырвался.

— Ловушка выглядела как небольшой луг, — рассказывал уцелевший рыцарь. — Зеленая трава и бутоны маленьких розовых цветочков, похожих на свиные пятачки. Из Иерихона шел караван верблюдов, навстречу ему из города выбежали проводники, чтобы показать безопасные проходы. Ясно, что западни устроены со всех сторон.