— Беренгария, дорогая, — Иоанна обняла ее, расплакавшись снова, — вы не должны волноваться. Так недолго и заболеть. Вам следовало сказать Ричарду…

— Иоанна, дайте мне хоть раз договорить до конца. Слушайте, Блондель. Еще до того, как вы появились в Памплоне, я видела вас во сне. Да-да, именно так. Я никогда никому об этом не говорила, только Анне сразу же сказала, в тот день, когда вы впервые пришли в замок и играли нам на лютне. Помните? Мне снилось, что я была в какой-то яме, из которой вы меня вытащили. Когда вы вернулись из Англии, я подумала, что со сновидением покончено, что оно исполнилось, и чуть не позволила Анне увезти вас в Апиету, — но тот же сон приснился мне снова. Это было предупреждением, и я взяла на себя смелость не отпускать вас. А теперь судите сами. Когда Ричард отправился в поход на Иерусалим, а я осталась здесь, это и была моя яма. Только вы могли мне помочь. Вы, единственный человек, кому я могла доверить присмотр за ним, на чьи правдивые сведения я могла рассчитывать. Блондель, если бы приехал мой брат Санчо, все было бы иначе. Но теперь у меня есть только вы. Пожалуйста, умоляю вас, останьтесь с Ричардом, не расставайтесь с ним ни на минуту, присматривайте за ним, опекайте его и время от времени, при первой возможности, сообщайте мне о нем все.

Я стоял и смотрел на нее, а она на меня — умоляющими глазами. Не мне было обижать Беренгарию после того, как ее уже так обидели.

— Если бы я мог сделать вас счастливой… — наконец сказал я.

Она внезапно уселась на табурет, положив на колени сплетенные руки.

— За ужином, когда маркиз говорил о беззаботных слугах — вы слышали? — я подумала, что вы… что вы спите в его шатре. Пажи и слуги беззаботны, а порой и подкупны, но вы… Я вознагражу вас, Блондель, обещаю вам. Когда мы вернемся домой из крестового похода, я дам вам все, что только вы попросите, все, что пожелаете. Она наклонилась, внимательно посмотрела на меня и протянула ко мне руку, ладонью вверх. — Да! Именно это я и имею в виду, Блондель, когда говорю, что вы бываете несносным. Я прошу вас о великом одолжении, открываю вам свое сердце, даже рассказываю о своих снах, а когда обещаю вам вознаграждение, вы бросаете на меня насмешливо-презрительный взгляд, как будто не верите ни единому моему слову. Почему у вас такой вид? Вы не верите мне?

— О, нет. Разумеется, я верю вам. — Я вовсе не смотрел на нее ни с насмешкой, ни с презрением, но разве она могла дать мне то, о чем я так страстно мечтал?

— И вы вернетесь и будете с ним?

— Я вернусь и буду с ним.

— И станете присматривать за ним и опекать его?

— Да.

— Да благословит и хранит вас Бог, Блондель.

Я так быстро понадобился королю потому, что он пожелал возложить на меня интересную и пришедшуюся мне по вкусу задачу подготовки к приему через две недели трех тысяч сарацинских пленных.

Акра выдала всего четырнадцать христиан — Рэйфа и тринадцать других. Четверо из них длительное время находились в плену, а девятерых захватили в последние месяцы. Ричард разумно решил, что они должны помогать мне в подготовке к приему других, но его план сработал не вполне. Обыкновенный человек, не познавший ни плена, ни освобождения, может вообразить, что эти четырнадцать человек, объединенных общим опытом, станут неразлучными друзьями. Но ничего подобного не получилось. Рэйф был переводчиком на переговорах о капитуляции, и Ричард, под влиянием момента, взял его в свой шатер, усадил за свой стол и ввел его в высшее общество крестоносцев. В течение нескольких дней он был экзотической диковинкой. Остальные тринадцать, появившиеся позднее, разместились в другом шатре и вызывали уже меньше удивления и любопытства. Более прохладное отношение уязвляло их. Они соперничали между собой, наперебой перечисляя непомерные трудности и страшные испытания, требовали соответствующих привилегий, большинство из которых было невозможно, и злобно завидовали Рэйфу.

Я подыскал дворец, попросторнее того, в котором жили женщины, и постарался обставить его подобно западным замкам. Мы понаделали табуретов, столов и кроватей привычной для христиан высоты, снабдили кухню вертелами, обратились с призывом ко всем обитателям лагеря о сборе лишней одежды и утвари. На десятый день все было устроено так, чтобы каждый вернувшийся пленный был по возможности обеспечен всем необходимым, окружен заботой и почувствовал себя наконец дома, среди друзей.

Некоторые подношения были довольно трогательными. Как-то вечером лучник из Суффолка принес небольшой пакет, завернутый в парусину. Он говорил по-английски, но на таком диалекте, что оба вернувшихся пленника-англичанина не поняли ни слова. Наконец мы нашли одного, который понимал его говор, и он перевел нам такую речь:

«Несколько лет назад я сражался вместе с покойным его величеством королем Франции и имел несчастье быть раненным. Двенадцать дней я пролежал в бреду, без еды, и однажды мне невыносимо захотелось хотя бы кусочек суффолкской ветчины, а взять ее, разумеется, было неоткуда. Но в этот раз, перед моим уходом из дому, мать закоптила для меня окорок, специально заколов свинью, и сказала: «Джонни, мальчик мой, отрежь от него кусочек, когда тебе захочется побаловать себя». У меня осталась половина окорока, и если среди этих ребят есть кто-нибудь из Суффолка, отдайте ему это — здесь не найти окорока, закопченного по-суффолкски, за это я ручаюсь. Но если из Суффолка у вас никого нет, пожалуйста, верните окорок мне, потому что до окончания похода он еще может мне понадобиться. Если его съест кто-то не из Суффолка, мать никогда мне этого не простит».

Развернув парусину, он показал нам половину окорока, черного как уголь снаружи, розовато-коричневого внутри и тяжелого, как камень. Я аккуратно положил окорок на полку в кладовой, а позднее мне пришлось искать лучника из Суффолка по всей армии, чтобы вернуть его сокровище, потому что больше ни одного пленного мы не дождались.

Я так и не узнал почему, как, наверное, и никто другой. Саладдин согласился на обмен пленных, и мне казалось, что гарнизон Акры, насчитывающий три тысячи человек, должен быть ему дороже такого же количества христианских пленных, рассеянных по всей подвластной ему территории, тем более что многие из них были уже дряхлыми стариками. Кроме того, Саладдин казался, и неоднократно подтверждал это, врагом с рыцарскими качествами, скрупулезно соблюдающим правила и соглашения. Однако установленные две недели прошли, но ни пленных, ни объяснений не поступало, и это стало тревожить Ричарда. Через несколько дней он послал своих эмиссаров к Саладдину, но они вернулись с сообщением о том, что его лагерь в предгорье снялся с места и отправился на юг. Ричард поверил этому и пришел в настоящую ярость.

— Мудрое решение! Он понимает, что пленные сарацины висят тяжелым грузом на моих ногах: уехав отсюда, я не смогу кормить их. Да мне и вывезти их не на чем! И я не смогу оставить здесь стражу, чтобы караулить их, — у меня каждый человек на счету. Он думает, что я застряну здесь в роли сторожевой собаки, а он в это время займется обороной на юге. Плохо же он меня знает! Даю ему еще трое суток…

В Палестине летом бывает два приятных часа в день: один после восхода солнца, другой перед самым закатом. Утром небо приобретает цвет гиацинта, воздух становится ласковым и теплым от восходящего солнца — все пропитано влагой и сверкает росой. Вечером, после тяжелой, изнурительной дневной жары, поднимается легкий ветерок, вытягиваются прохладные тени, земля словно отряхивается и улыбается.

Таким восхитительным утром после истечения данного Ричардом последнего срока две тысячи восемьсот сорок четыре пленных сарацина были согнаны в загон перед местом их пленения. Они истово благодарили Аллаха, думая, что сейчас состоится обмен и для них настал день освобождения. А в прекрасный вечерний час того же дня все они захлебнулись в собственной крови на этой же площадке. Нет, вру, — не все, потому что к концу дня назначенные Ричардом для экзекуции воины устали, слишком торопились и не очень тщательно выполняли свою работу: только ранили или калечили некоторые свои жертвы, вместо того чтобы, по его приказу, отрубать им головы. Поэтому то тут, то там раздавались стоны и крики, под трупами шевелился кто-то еще живой, вспугивая пресыщенных грифов, поднимавшихся, взмахивая тяжелыми крыльями, и снова садившихся за свой праздничный ужин.