— Сэр Рэйф, вы действительно там были или же повторяете — я убежден, что искренне веря в это, — историю, которую вам рассказали? Я спрашиваю потому, что она слишком похожа на легенду, и еще потому, что со дня моего прибытия сюда все надоедают мне с вопросами о таинственном старике, в результате чего я прихожу к выводу, что Старик с Горы — мистический персонаж.

Загорелое лицо Рэйфа потемнело еще больше.

— Ваши слова равноценны обвинению во лжи. Я действительно сам его видел.

— Я не собираюсь опровергать ваши слова, — с терпеливой вежливостью возразил Филипп. — Судя по всему, вы видели вождя какого-нибудь племени, который произвел на вас сильное впечатление своей эксцентричностью. Но, как беспристрастный и любознательный собеседник, я должен спросить вас: существует ли в действительности некто, называющий себя Стариком с Горы, у кого…

— Но разве он не сказал нам только что… — начал Ричард.

Его прервал ровный, бархатный голос Конрада, маркиза де Монферра:

— Один момент, милорд английский! Милорд французский, когда вы пытались разузнать об этом мистическом персонаже, вам следовало обратиться ко мне. Я мог бы вам сказать, что он, несомненно, существует. Я знаю это. Я получил от него письмо.

Центр всеобщего внимания сместился.

— Подписанное?

— Письмо, написанное на латыни, не чернилами, а веществом, напоминающим деготь, с помощью какого-то инструмента вроде козьей ножки на листе белого шелка — но достаточно разборчиво. И подписанное: «Старик с Горы». Почему это кажется вам таким невероятным, Филипп? Вы же подписываете свои бумаги: «Филипп, король Франции». Он старый человек, правит в горах, и когда берется за свою козью ножку, это равносильно тому, что он подписывается.

— Но мне дали понять, — упрямо возразил Филипп, — что такого человека не существует и тот, кого называют этим именем, сродни западным духам или домовым.

— Ну, хорошо, — весело возразил Конрад, — если вы настаиваете, я получил письмо от духа. Вместе с весьма осязаемым тортом. Вполне весомым и вот таким большим. — Он показал руками, каким был торт.

— Милорд, он прислал вам торт? — спросил Рэйф Клермонский, забыв о контроле над собственным голосом, разлившимся пронзительной трелью.

Конрад де Монферра кивнул и улыбнулся. Потом, обращаясь ко всей компании, пояснил:

— Некоторое время назад, в Тире, у меня нашлась достаточная причина, чтобы повесить двух его так называемых ассасенов. Впрочем, сказать «причина», пожалуй, будет некоторым преувеличением. Они оказались замешанными в уличную драку, и если и заслуживали того, чтобы быть повешенными, то, вероятно, за прошлые дела, или за те, которые совершили бы в дальнейшем, если бы остались в живых. И я их повесил. Старик прислал мне очень дерзкое письмо, требующее компенсации. Я его, естественно, проигнорировал. Тогда на следующий день он прислал мне торт. Я обнаружил его утром около своей кровати, а мои слуги едва не умерли со страху, поскольку это свидетельствовало об их пренебрежении своими обязанностями. По-видимому, это его милая привычка — присылать торт как знак и как предупреждение. Торт у кровати означает, что Старик с Горы преследует тебя! Я верю, Филипп, что люди, получая один из его тортов, умирали от страха.

— Это равносильно смертному приговору, — серьезно проговорил Рэйф. — Вам следует беречь себя, милорд.

— Я так и делаю, — охотно согласился маркиз, — и строго предупредил своих ребят. «Вы понимаете, — сказал я им, — что тот, кто принес этот торт к моей кровати, может прикончить меня во сне?»

— Им это ничего не стоит — они делают это очень быстро и легко. Посылают предупреждение, после чего вы пребываете в постоянной тревоге и настороже и становитесь жертвой, достойной их мастерства, — объяснил Рэйф.

— Но чем вы можете доказать, кроме суеверных домыслов ваших слуг — а они, вероятно, все из местных, — что торт прислан именно этим персонажем? — не унимался Филипп.

— Нет их у меня, дружище! И даже если мне на голову свалится тяжелый кусок черепицы с крыши или продавец фруктов выхватит кинжал, когда я осмелюсь над ним подшутить, и воткнет его мне в сердце, доказательств по-прежнему не будет. Послушайте, Филипп, если бы факт его существования и методы были доказуемы, мы не сидели бы здесь за досужим разговором о нем. Есть какая-то тайна, дающая ему такую власть.

— Так, значит, вы проводите дни и ночи в страхе? — выпустив пухлую руку своей племянницы, спросил Леопольд Австрийский, до сих пор не участвовавший в разговоре.

— Нет. Я прожил здесь уже достаточно долго, чтобы придерживаться на сей счет по меньшей мере такого же мнения, что и сарацины. Смерть приходит, когда приходит. Если добиваться ее расположения слишком рано, она станет избегать тебя, но как бы ты ни старался избежать ее после того, как она тебя заметит, все будет тщетно.

— Здесь, Конрад, я с вами согласен, — заметил Ричард.

В эту минуту миледи, обладавшая тонким чутьем в отношении того, когда можно продолжать разговор, а когда нужно сменить тему, обернулась ко мне и сделала знак, чтобы я начал играть. Постепенно о Старике с Горы вместе с его письмами на шелке, тортами и угрозами забыли. Филипп, с самого начала сомневавшийся в его существовании, вероятно, почувствовал, что его скептицизм оправдан, но Леопольд не мог не помнить о возмездии, которое могло настигнуть его и днем, и ночью.

Гости встали из-за стола и разошлись по домам, а король Англии, учтиво простившись с ними, вернулся к жене, своей новобрачной, с которой провел всего три дня и три ночи, и, безукоризненно галантный, со словами о том, что у него много дел и что он должен быть на ногах рано утром, поцеловал ей руки и удалился.

Говорить о том, что все оставшиеся в банкетном зале были удивлены, значило бы уподобиться музыкантам, внезапно оборвавшим музыку, чтобы заставить людей слушать. Ричард женился на ней, сократил до трех дней медовый месяц, на много дней и ночей расстался с молодой женой и вот теперь вроде бы воссоединился с ней снова. Он праздновал победу, Акра пала, и теперь в этом дворце в центре города его ждала новобрачная. А он ушел от нее, поцеловав ей руки.

Ее лицо показалось мне дивной, согревшейся на солнце розой, внезапно покрывшейся инеем. Оно не выглядело жалким, потому что тогда отражало бы некий призыв, сознательный или бессознательный, к тем, кто мог бы ей помочь, но этого как раз и не было. Оно скорее было трагичным — ведь трагедия состоит в борьбе с судьбой и в поражении в этой борьбе. Я не сомневался в том, что Ричард думал, будто она вполне довольна тем, что состоялась свадьба! И, вероятно, все остальные — кроме, может быть, Анны, — оправившись от удивления, вышли из залы, сочтя ее холодной, жестокой и непроницаемой.

Я слышал, как говорили, что Беренгария глупа, но это было неправдой. Глупая женщина в такую минуту, вероятно, выдала бы себя, наверное, просила бы его остаться, Беренгария же просто пожелала мужу доброй ночи, с благородным достоинством и спокойствием, придававшими ей большее очарование, чем все остальное, и бывшими для нее, бедняжки, единственным средством защиты.

Глядя на ее лицо, я обвинял Ричарда в преднамеренной жестокости, в непростительном грехе и думал: «Будь я проклят, если снова пойду с тобой как твой лакей, нянька и секретарь. Почему я должен тратить на тебя свое время, скотина ты этакая?»

Я дождался, пока он ушел, и отправился на кухню, где снова оказался среди пажей, поваров и судомоек, которых не видел со дня отплытия с Кипра, где впервые попробовал палестинское вино под названием «Кровь Иуды». У этого вина была своя легенда. Говорили, что после того, как Иуда повесился во дворе горшечника, кто-то посадил там виноградную лозу. Она дала виноград, вино из которого было не сравнимо ни с каким другим на свете. То было темно-красное вино, очень сладкое на вкус, но терпкое и оставляющее ощущение горечи. Заметили, что оно предотвращает и лечит камни в почках, и потому лозу стали пересаживать в другие места, где эти особенные качества винограда сохранялись. Вино пользовалось популярностью только среди тех, кто был озабочен состоянием своих почек, да пьющих в поисках забвения, а не веселья. Случилось так, что эконом Беренгарии был одним из первых, кто, услышав о достоинствах вина, заготовил его в большом количестве. Поскольку оно было у нас под рукой, мы как следует выпили, и скоро я почувствовал себя совсем пьяным. Между моим внутренним зрением и воспоминанием о ее удрученном лице приятно колебалась какая-то дымка, а во рту было сухо, словно я наелся терновника с живой изгороди, и я уже присматривал себе место, чтобы поспать, когда раздался голос пажа: