Я ненавидел его не потому, что он собирался жениться на Беренгарии. В самые тяжелые минуты я понимал, что она должна выйти замуж за какого-нибудь короля или принца. Ричард был единственным человеком, которого она выбрала и которому я, хотя и весьма незначительно, помог получить такую невесту. Я возненавидел его с тех самых пор, как мы, прибыв в Марсель, обнаружили, что он отплыл оттуда неделю назад, сэкономил всего каких-то семь дней. Не так уж много, чтобы дождаться невесту! И за то, что вынудил ее просидеть всю долгую зиму в Бриндизи. А больше всего за то, что он не пришел к ней в тот вечер. И в его лагерь я явился, охваченный ненавистью.

Но пока он пел, все эти чувства: ненависть, негодование, ревность — назовите их как угодно — исчезли без следа. Теперь я уже старею, остроту моего ума подтачивает приверженность к вину, сердце чахнет от тоски, но если бы я сейчас в первый раз услышал его голос, поющий ту песню, она подействовала бы на меня так же, как тогда.

Некоторые ее слова были взяты прямо из Псалтиря: «Прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить Тебя, если не поставлю Иерусалим во главе веселия моего». Но уверяю вас, что новые страстные слова, говорившие не об обращенной в прошлое ностальгии, а о стремлении вперед, к некоей цели, и о желании стать достойным ее достижения, вполне сочетались со страстными словами об изгнании «при реках вавилонских» и даже превосходили их.

Я слушал и разделял его чувства. Больше того, я был захвачен мыслью о том, чтобы стать крестоносцем. Я сидел в шатре и думал: «Я мог бы стать лучником или конюхом, а если подучиться, то и кузнецом. В тот момент я был, если подходить с точки зрения воздействия вина, совершенно трезв, так как не выпил ни глотка с момента ухода из дому. В трезвом уме и твердой памяти я сидел против Ричарда Плантагенета, страстно желая принять участие в крестовом походе.

Песня кончилась, и ее последние, словно запоздавшие ноты замерли в тишине. Я провел ладонями по влажному лицу и, когда смог заставить себя произносить слова, спросил:

— Милорд, кто сочинил эту песню? Это гениальнейший из поэтов. Мне хотелось бы знать, кого почитать.

— Ну-у, это слишком высокая похвала! Написал ее я и вовсе не уверен, что она хороша. Песня доводит меня до слез — и тебя тоже, мой мальчик, — но это не может быть мерой хорошей песни.

— Она выше всяких похвал! Любой средний менестрель, вооруженный такой песней, мог бы завербовать больше желающих участвовать в крестовом походе, чем все проповедники, включая самого Вильгельма Тирского. Ричард отложил лютню и рассмеялся.

— Я вспомню об этом, когда мне будет не хватать людей. А сейчас их у меня много, даже слишком много, как мне иногда кажется. Нет, мой мальчик, нам нужно больше денег, добротного снаряжения, лучшего оружия, здоровых вьючных животных — и поменьше старух в мужской одежде, золотых тарелок, поварят и поваров, а также пылкой гордости, чувствительной к оскорблениям, терзающим потом всю жизнь!

Он вскочил на ноги и зашагал взад и вперед по другую сторону стола, перечисляя все, что требовалось для крестового похода. На одном повороте он остановился.

— Но об этом можно говорить часами и без всякой пользы. Однако, уверяю тебя, мне не хочется волноваться, особенно на ночь, волнение лишает меня сна. Иногда я часами лежу там, не смыкая глаз, — он мотнул головой в сторону кровати, — как в лихорадке. Мне следует сдерживаться и не набрасываться на людей, требуя исправить то, что сделано неправильно. Меня называют грубым, но, о Боже, если ты не слеп и не глух, как некоторые из тех, кого ты сотворил и назвал людьми, ты видишь, что я каждый день смиряю свой нрав в двадцать раз чаще, чем некоторые за всю жизнь. — Это было похоже на припадок безумия: все его лицо, даже белки глаз, налилось кровью. Но стоял он спокойно, хотя и тяжело дышал, и вскоре заговорил гораздо ровнее: — Я все думаю о смене пастбища. Один Бог знает, сколько времени мне придется завтра убить, чтобы убедить моего французского брата в том, что такой обмен пойдет на пользу как его лошадям, так и моим людям. И даже убедившись в моей правоте, он добавит этот эпизод к длинному списку своих претензий. Но к тебе это не относится. Тебе пора отправляться обратно, уже поздно.

Теперь я знал, что должен сказать.

— Кое-что из ваших слов касается и меня, сир. Вы говорили о лучшем оружии. Однажды у меня возникла мысль о баллисте, которая могла бы метать более тяжелые камни дальше, точнее и с более разрушительной силой.

Этот камень упал близко, описав кривую траекторию, и удар был достаточно мягким.

— В самом деле? — Он слегка усмехнулся, что, впрочем, нельзя было назвать насмешкой — в таких случаях над детьми не смеются, а просто проявляют осторожный скептицизм. — Ты бы удивился, узнав, как часто меня останавливают, на ходу предлагая усовершенствованное оружие, буквально суют его в нос. Из них работает одно на тысячу, а мне приходится разбираться и в десяти сотнях остальных…

— Но мое изобретение работает, — резко возразил я. — По крайней мере, я в этом уверен. Все дело в изменении положения блока, имея в виду использование силы тяжести, стремления груза падать вниз. О, это трудно объяснить на словах, а чертеж я сжег, но могу в один момент вычертить его снова.

— Хорошо, принесешь мне чертеж, когда он будет готов. Обещаю тебе уделить ему все внимание, — так же скептически и так же мягко согласился Ричард.

— Сир, если бы вы подождали минуту… — Я спрыгнул с помоста, подбежал к почти погасшему очагу, вытащил оттуда три или четыре тонкие обуглившиеся щепки, уже остывшие и совершенно черные, и в два прыжка вернулся к нему. — Можно, я вычерчу на столе?

Он кивнул, усмехаясь моему энтузиазму. Я быстро изобразил орудие, объясняя смысл чертежа, и почувствовал, как он моментально сосредоточился.

— Вы понимаете? — наконец спросил я.

— Понимаю. Клянусь глазами Бога, это действительно новое оружие! И какое простое? Почему никто до сих пор… Нет, мой мальчик, здесь, наверное, что-то не так. Я всю жизнь имею дело с баллистами и никогда не думал… Они же стары, как само время! Может ли быть так, что именно тебе удалось увидеть то, чего не заметил никто до тебя? Давай-ка посмотрим снова. Да… да… — Он склонился над грубым чертежом, желая еще раз убедиться в правильности расчета, и осторожно, боясь выказать слишком большое недоверие, проговорил: — Все выглядит вполне правильно. Но мы должны сделать модель в натуральную величину и посмотреть, будет ли она работать. Боже Великий, если только она заработает!..

Я был готов предложить, где сделать модель, но не успел заговорить, как в шатер, гораздо быстрее, чем обычно, вошел Эссель в длинном халате, перехваченном по талии поясом из веревки, из-под которого виднелись тонкие ноги, тонущие в громадных грязных башмаках.

— Я был почти уверен, что ты придешь, — заметил Ричард, подходя к краю помоста. — Опять кто-то умер?

— Еще двое, — молвил Эесель едва ли не плачущим голосом. — Мы хорошо завернули их и вынесли совсем незаметно, уверяю вас, сир. Но еще двое, которые были живы, когда мы их выносили, умерли, пока мы закапывали тех. Семнадцать человек за неделю!

Наступила мертвая тишина. Потом Ричард решительно и энергично сказал:

— Этому нужно положить конец. Не теряй голову, Эссель. То место дурное. Ты же знаешь, на войне бывают мертвые, упокой, Господи, их души. Подойди-ка сюда да посмотри, что у меня есть.

Я забрал лютню:

— Я ухожу, сир.

Но он меня не услышал. Я прошел через весь шатер, мимо собаки и ее хозяина, мимо другого, что полировал кольчугу, и еще двоих, устраивавшихся спать, и уже у выхода меня остановил голос Ричарда:

— Постой! Я даже не знаю твоего имени.

Я обернулся и назвал себя.

— Возвращайся завтра, Блондель. Спокойной ночи.

Идея крестового похода мощно влияла на здравомыслящих людей христианского мира. Она ежедневно увлекала и меня, лютниста, обожающего перематывать шерстяные нитки, и я шел в лагерь, где латал протекавшие шатры, рыл сточные канавы, качал кузнечные мехи.