Чуть ли не в самом дверном проеме стояла узкая кровать, на которой, опираясь на множество подушек, лежал какой-то старик. Глаза его были закрыты и казалось, что он мертв, но темные, растрескавшиеся губы шевелились, и из них вырывался поток слов, произносимых низким, хриплым голосом. Молодой священник, пристроившийся, сгорбившись, на табурете у изголовья кровати, быстро писал, стараясь не упускать слов, извергавшихся без единой паузы, так необходимой писцу, которому что-то диктуют. Чуть в стороне стоял низкорослый коренастый человек в кольчуге под грубой холщовой безрукавкой, смотрел на лежавшего и прислушивался к его словам с выражением жалости и презрения.

При появлении Ричарда это выражение сменилось радостным удивлением. Он шагнул вперед, преклонил колени и взял протянутую Ричардом руку в свои.

— Сир, я не ожидал так скоро увидеть вас.

— Я ждал вас вчера вечером.

— Я с радостью отправился бы к вам, но, — движением головы он показал на кровать, — архиепископ неумолим. Он хотел поговорить с вами, как только вы прибыли, и мне пришлось остаться, чтобы удержать его. Сегодня он спокойнее. Он диктует писцу то, что вы должны, по его мнению, знать.

Ричард бросил взгляд на пергамент, но прочесть успел немногое.

«Зло невозможно победить злом, и не думайте, что эти пьяницы, развратники и богохульники способны взять Священный Город. Кто поднимется на холм Господень? Или окажется в святом месте? Тот, у кого чистые руки и чистое сердце, кто не погряз в суете, не поклялся ложно…»

Несчастный писец бросил на Ричарда смятенный взгляд и продолжал писать.

— Мне говорили, что он болен, — сказал Ричард. — Что с ним?

Человек в холщовой безрукавке пожал плечами, и звенья его кольчуги звякнули.

— Трудно сказать. Ему не следовало сюда ехать, праведному, доброму старому глупцу! — Эти слова были произнесены с выражением оскорбленной преданности. — Что он надеялся здесь увидеть? Сборище воюющих ангелов? Милорд, солдаты глушат вино, занимаются воровством, принимают присягу, а когда в какой-то злосчастный день в лагере появляется какая-нибудь девушка из неверных с ослом, навьюченным парой корзин с прохладными дынями и грушами, они покупают ее товар, а потом, если удастся, валят ее под себя…

— Ну, и что с того?

— Что с того? — Его собеседник указал рукой на кровать. — Он хочет остановить это, вот и все. Он хочет восстать против человеческой природы, как бык, пытающийся пробить стену. Сначала он разбивает свое сердце, а потом теряет ум. Слезы, посты, молитвы, и вот теперь этот бред…

— А что говорят врачи?

— Что они могут? Его болезнь лежит слишком глубоко, чтобы до нее докопаться. Ему не следовало сюда приезжать. — Под перезвон чешуек кольчуги он снова пожал плечами. — В Кентербери его знали как гуманного и терпимого человека, здесь же он стал придирчивым святошей. Одному Богу известно, что я и все мы вынесли за последние недели.

Ричард постоял в полной неподвижности, сделал три шага к кровати и взял вялую восковую руку, лежавшую, как у мертвеца, поверх одеяла.

— Милорд Кентерберийский, — тихим и бесконечно сладкоречивым голосом заговорил он, — это я, Ричард Английский. Ваша милость, это я. Вы можете сказать мне все, что считаете нужным. Милорд, откройте глаза. Благословите меня и наставьте.

Бесцветные веки чуть дрогнули в глубоких глазницах, но в приоткрывшихся глазах не было выражения узнавания.

— Я пишу свое последнее письмо, — прозвучал хриплый голос, — и умоляю меня не беспокоить. — Веки опустились, и возобновился поток слов: — Лучше, милорд, в тысячу раз лучше, если по этим святым местам будут ходить только неверные, за которых сможет молиться Христос… О, Отец наш, прости их, ибо они не ведают, что творят, — за то, что им предстоит быть покоренными людьми, на чьих плечах символ твоих страданий…

Ричард отступил от небольшой узкой кровати и снова молча уставился на него, очень внимательно вслушиваясь в хриплый, тихий голос — осуждающий, нравоучительный — и в скрип пера священника.

— В бреду, — проговорил наконец он, — рождается удивительно здравый смысл, точно совпадающий с мыслями, которые сегодня пришли мне в голову. Но он… он скончался, Уолтер. А война только начинается. Вы должны принять на себя командование.

— Я уже сделал это несколько дней назад, — мрачно сказал тот.

Ричард искоса посмотрел на него оценивающим, одобряющим взглядом, но потом повернулся и взглянул так, что Хьюберт Солсберийский, будь он либо более тщеславным, либо более проницательным, наверняка потерял бы самообладание.

— Мне очень жаль… — пробормотал он, отворачиваясь. — Болдуин был… — Ричард секунду подыскивал слово и нашел его, — пылким.

— Он был идеалистом. Такие всегда ломаются первыми, — проговорил Хьюберт Уолтер с видом человека, констатирующего простой и непреложный факт. Под этим следовало понимать, что чистота помыслов должна сочетаться с безупречным поведением. — Единственной армией, с которой он мог бы идти в ногу, была бы армия Михаила с его ангелами! — В голосе Уолтера слышалась насмешка, выдававшая скрытую обиду. Потом, пожав широкими плечами, он спросил: — Сир, я слышал о какой-то новой баллисте?

Ричард с огромным облегчением ответил:

— Да, у нас появилось новое оружие. Его изобрел один юноша, Блондель. Он где-то здесь, я взял его с собой. Оружие настолько простое, что остается удивляться, почему никто не наткнулся на эту идею раньше. Он вам все объяснит. Готовьтесь к бою, Уолтер, как можно скорее. Я намерен нанести удар не откладывая. Эта армия здесь слишком засиделась.

— У нее не было предводителя. Дело только в этом, — заметил Хьюберт Уолтер. — Но теперь, когда здесь вы, милорд…

Нет сомнения в том, что взгляд у него был таким же, как у меня, когда я захотел понравиться брату Лоренсу.

— Бедный Болдуин, — вздохнул Ричард.

— Да, очень жаль… — угрюмо согласился Уолтер. — Знаете, сир, люди относились к нему с большим уважением, пока он не начал…

— Да, я знаю, — поспешно сказал Ричард. Они постояли рядом, в молчаливом единении, два сильных человека, оплакивающих третьего, бывшего лучше их, но слабого.

Однако операция против Акры началась не сразу, потому что Ричард слег — его свалила болезнь, которая в лагере никогда не прекращалась и которой переболели почти все вновь прибывшие. У него разрывалась голова, его мучила неутолимая жажда, ноги то сводило судорогой от холода, то они горели в жару. Ричард был самым худшим пациентом на свете и двадцать раз на дню пытался бороться с болезнью, вставая с постели. Иногда ему даже удавалось доходить до двери, и он стоял там, покачиваясь и опираясь на косяк или же вцепившись в плечо стоявшего рядом. Потом, ругаясь последними словами, он на какие-нибудь полчаса позволял уложить себя и накрыть одеялом, после чего возобновлял свои попытки. Бывало, что он лежал навзничь, а иногда вставал и гонял нас с различными поручениями и приказаниями и требовал новостей. Он разослал письма Филиппу и другим предводителям, приглашая их приехать к нему для обсуждения неизбежно предстоящего штурма, но никто из них не явился. Они и раньше не хотели этого, но теперь у них появился предлог для отказа, лучше которого нельзя было придумать: они якобы боялись заразиться. Эссель запретил впускать к королю любых посетителей, а он приходил в неистовую ярость от трусости и равнодушия своих союзников и приближенных.

Я ухитрялся ежедневно записывать последние данные о его состоянии и отсылать их в домик на берегу бухты, где нашла временное пристанище Беренгария. Я делал это с радостью, довольный тем, что мог сообщать ей правду, потому что уже на третий день по лагерю прошел слух, будто он умер. В тот день Ричард действительно лежал без движения, так как Эссель в отчаянии дал ему такую дозу опия, что тот проспал пятнадцать часов подряд.

Проснувшись, он почувствовал себя лучше, немедленно уселся за корректировку своих планов и заставил Эсселя пропустить к нему Хьюберта Уолтера.