Санька все глядел, не отрываясь, и задыхался.

— Да ведите вы его, вы! — толкал кто-то Саньку.

— Да-да! — говорил Санька. — Как, как говоришь? — и он взял Филиппа под руку.

— Да я говорю, понимаешь, этого суку, что впереди, я раз! И сюда — он брык.

Санька вел Филиппа все ближе, ближе к операционной, и Филипп не умолкал, он вошел, все глядя на Саньку, он не чувствовал, как профессор щупал голову, садился, куда толкали, не чуял, когда подбривал студент наспех волосы.

Санька зажмурил глаза, когда профессор стал долбить Филиппу череп.

— Ничего, ничего, говорите, он ничего не чувствует… без всяких… хлороформов, — стукал профессор, — к чертям тут хлороформ… шок, а вы… — и профессор стукал, — хлороформы.

Санька не мог смотреть, и его мутило, как будто от переплета Филипповых слов. Санька вышел в коридор, на лестницу, и крик, крик пронзительный ахал эхом в гулкой лестнице. В дверях столпились у носилок.

Была ночь, и в полутемном коридоре, в пустом, каменном, глухо урчали голоса в углу у окна. Студенты-армяне. И голоса то поднимались до т��много потолка, то снова забивались в угол. Санька медленно подходил. Говорили непонятно, по-армянски. А за окнами улица пустая, без фонарей, и только черным поблескивала грязь против окон клиники.

— Может, еще будут, и я пойду. Непременно, может быть, пойду, — шептал Санька. — Если б видел, как уходил Рыбаков с оборонщиками, я б… Во дворе видел — мог же догнать. Бегом, на улице догнал бы. — Санька топнул ногой, затряс головой и повернул назад. И вдруг армяне всей кучей двинулись, и Саньку обогнали двое. Один шел в бурке вперед, а тот его ловил за плечо и что-то громко говорил. И вдруг из полутьмы русский голос навстречу — Рыбаков!

— Ей-богу, никуда, никуда не пройдете. Я сейчас со Слободки, честное слово: патрули, патрули, заставы солдат — и палят чуть что. Охраняют. Погром охраняют. Вот там на углу чуть не застрелили, два раза стреляли, пока сюда добежал. Никуда! Да-да! Громят у Московской заставы. Дайте покурить, у кого есть?

Санька быстро полез в карман, совал Рыбакову последнюю папиросу, боялся, что другие успеют сунуть.

— Мамиканян! Мамиканян! — двое бросились за студентом в бурке.

Рыбаков обернулся.

— У него мать в Баку татары зарезали, так он хочет идти, — студенты кивали на Мамиканяна.

— Ерунда! — кричал вслед Рыбаков — Ни за понюх пропасть. — Пыхая папироской, Рыбаков бегом нагнал Мамиканяна, повернул к себе. — Ну зачем? Зачем?

Все замолкли.

— He могу. Надо. Мне надо, — сдавленно сказал вполголоса и дернул чем-то под буркой.

— Карабин у него, — и студенты тыкали пальцами в бурку, взглядывали на Рыбакова.

Мамиканян отвернул плечом и быстро зашагал по каменному полу. Его отпустили и через секунду бросились за ним. Санька бежал с кучкой студентов, он слышал, как в темноте быстро шаркали ноги, а за этими ногами поспеть! поспеть! Сейчас же! — хлопнула внизу дверь, и Санька бежал следом и еще поддал перед дверью, чтоб скорей, срыву вытолкнуть себя — проклятого себя! — на улицу.

Тихой сыростью дохнул навстречу двор, а Санька не сбавил ходу, он видал при свете фонаря у ворот, как черная бурка свернула вправо. Трое студентов догнали Саньку. Они тихо шли под стенкой. Мамиканян громко шагал посреди панели. И вон на углу фонарь — мутный шар над подъездом. И вон они — солдаты. Штук пять.

Санька прижался к стене.

— Мамиканян! — хрипло позвал кто-то сзади. И стало тихо, только ровно шагал прямо на солдат Мамиканян. Санька без дыхания смотрел вперед. Вот уж солдаты смотрят, один голову пригнул.

— Кто идет!.. Обзывайся! Стой! — солдат с винтовкой наизготовку: — Стой! Мамиканян стал.

— Оружие есть? — обступили. Тащут! Тащут из-под бурки. — Стой! Из этого самого его!

Мамиканян черной доской стоял недвижно. «Неужели?»

— Мамиканян!!! — заорал Санька, и заорала вся глотка на всю улицу, и в тот же момент грохнул выстрел и следом второй. Санька видел, как рухнул Мамиканян, и вся кровь бросилась в глаза, и Саньку несло вперед, чтоб врезаться, разорвать! — и вдруг нога запнулась, и Санька с разлету стукнул плечом в тротуар. И темней, темней становится в голове. И отлетел свет.

В ОТДЕЛЬНОМ кабинете в «Южном» — и дверь на замке, и штора спущена — Виктор сидел на диване. Расстегнул казакин, и стала видна рубашка — белая в розовую полосочку. Через стол в рубашку глянула Женя, прокусила конфету, и сироп закапал на платье.

— Ой, все через вас! — крикнула Женя и привскочила со стула. Сеньковский схватил в комок салфетку, стал тереть, больше тер по груди, нажимал с силой.

— Хы-хы! — Болотов с края стола давился куском, держал обе горсти у рта, раскачивался. — Как вы… того… с женским полом… по-военному.

— Э, а то не так бывало, — Сеньковский бросил под стол салфетку, сел, — а то… — он погрозил Жене пальцем, — мы и пришпилить умеем.

— Пришпилить! — и Болотов совсем сощурился. — Озорник, ей-богу!

— Гвоздиками! — и Сеньковский присунул лицо к Жене. Женя глянула и перевела по скатерти взгляд на Виктора. Виктор взялся за ус. — Жидовочек! — крикнул Жене Сеньковский. — И жидов тоже. Ух, погодите, мертвым позавидуете! — И Сеньковский застукал пальцем по столу.

— Я жидовка, чего с жидовкой возитесь? Шли бы себе до русских. А что? Еврейка слаще?

— Конфета, скажите! — и Вавич выпятил губу.

— Может, горчица? — и Болотов налег на стол и глядел то на Сеньковского, то на Виктора. — А? — И вдруг один зароготал, откинулся, закашлялся. — Тьфу!

— Не! — и Болотов хитро сощурил глаз. — Не! Теперь вам повадки не будет. Теперь и мы поумнели. Жиды друг за друга — во! Огнем не отожжешь. А мы теперь тоже — союз! — И Болотов вскинул сжатым кулаком и затряс в воздухе. — Союз! — Болотов встал. — Союз русского народа! Православного! — Болотов грузно поставил кулак на стол и вертел головой. И вдруг ляпнул пальцами по столу как скалкой: — Наливай! Витя! Наливай распроклятую. И ей, пусть пьет. Хочь и подавится.

Виктору пришлось полстакана.

— Требуй еще! — кричал Болотов. — А вы бы, прости вашу мать, — Болотов махал пальцем чуть не по носу Жени, — сидели бы вы смирно, ни черта бы! Целы были бы. А то забастовки! Ну? Несет он? — крикнул Болотов в двери. — А то я одного екатеринославского хохла спрашиваю, как, спрашиваю, забастовка у вас-то была? А он говорит, такую, говорит, забастовку зробили, говорит, что ни одного жида не засталося. Ни одного, говорит… Вот это молодец — сразу две приволок, — Болотов стукал ладошкой в донышко, выбивал пробку.

— Куда? Куда? Стой! — Сеньковский ловил Женю. — Ну, садись! Подругу? Пошлем. Звони! — кивнул он Виктору, а сам давил Жене пальцы. Женя рванулась, юркнула вокруг стола, села Виктору на колени, ухватила под мундиром рубашку.

— Чего он мне пальцы выкручивает? Нина, Нина! — кричала она: в дверях стояла высокая блондинка, тяжелая, с густо намазанными бровями. Брезгливо отвела вбок крашеную губу. Подняла плечо.

— За царя, отечество и веру православную! — возглашал Болотов и, стоя, глотал водку из стакана. — Тьфу! — сплюнул Болотов и помотал головой. — Бо-же, царя… — затянул Болотов. — Встать, встать, все встать! Боже, царя хра-ни! и! — и водил рукой, будто кота гладил. Оркестр за стеной сбавил голоса, Виктор тянул тенором, не попадал. — Ура! — крикнул Болотов. Он, стоя, ткнул вилкой в селедку, будто ударил острогой. — Во! И я пошел! Пошел, ребята, не могу. Дай поцелую! — и он тянул к себе через стол Вавича. — Гуляйте. А что? Дело молодое, а супружница в последнем интересе. Пошел я!

— Только ты, Сеньковский, смотри… — Виктор шатнулся и ткнул плечом Сеньковского. — Вместе гуляли и не лягавить! — Виктор остановился на мокрой панели и поднял палец. Сеньковский глядел через плечо.

— Пошли! — и он дернул Виктора за рукав. — Зюзя! Под фонарем стал.

— Ты за Женю на меня не обижайся, — Виктор икнул.