— Вот и… вот, — ловил он впотьмах руку почтальона, чтоб ткнуть книгу и двугривенный.

Всеволод Иваныч в столовой под лампой вскрыл письмо и не мог читать. Он утирал под очками глаза, бумага прыгала в руке. Он положил ее на скатерть и стал разбирать: «Любезный папаша, — писал Виктор. — Я уезжаю и в этом моем письме прощаюсь с вами. Я спешно еду на службу, чтоб зарабатывать себе независимый хлеб. Мы с вами диаметрально не сходимся во мнениях. Но я надеюсь, моя попытка стать на самостоятельные ноги заслужит в будущем у вас уважение. Передайте мой глубочайший поклон маме. Я крепко ее целую, и пусть она, милая, не тревожится, скажите ей, что мне очень хорошо и что, как только смогу, приеду, ее поцелую сам. Пусть будет покойна.

С почтением В. Вавич».

«Нет, нет! Не образумил я его. Не сумел, не сумел, — шептал старик. — Отпугнул». Он глядел на это письмо, написанное острым почерком штабного писаря, и на «вы», и «независимый хлеб», и «диаметрально расходимся». Первый раз на бумаге. Как будто что в лоб ударило Всеволода Иваныча, — кто же это пишет? Это Витя, мой, наш Витя, Виктор. Как же он не видал, как упустил, не заметил, когда, как сделался тут в доме, под боком, на глазах — готовый человек, тот самый, из которых и делаются паспортисты, телеграфистки? Это ударило в лоб Всеволода Иваныча. Он сидел на стуле прямо, свесив плетьми руки, и глядел в стену неподвижными глазами. И на «вы» пишет, противно, как пишет зять лавочнику: «любезный папаша». Всеволод Иваныч перевел дух.

— Что там? — слабым голосом, через силу, окликнула больная из своей комнаты.

Всеволод Иваныч вздрогнул. Он встал и поспешно зашагал в мокрых носках к жене.

— Вот, милая, Витя письмо прислал, — выпалил Всеволод Иваныч. — На службу, на службу поехал. Спешно вызвали, понимаешь, место ему… не успел проститься. Место вышло, — приговаривал Всеволод Иваныч.

— Слава тебе, Христе! — вздохнула старуха. — Дай ему, Господи, — и она подняла левую руку и стала креститься.

Парализованная правая бледной тенью вытянулась поверх одеяла, белая, в белом рукаве кофточки, при мутном свете лампочки.

— Дай ему, Господи, — шептала больная, — дай Витеньке.

И Всеволод Иваныч вспомнил, как Виктор написал: «пусть она, милая, не тревожится». «Для нее нашлись слова, нашлось сердце», — залпом подумал старик.

Он стал целовать бледную старушечью руку с жаром раскаяния, как давно когда-то, после первой измены, он целовал руку жены, и шептал, задыхаясь:

— Велел Витя целовать… тебя… поцелуй, говорит, ее, милую… хорошенько, говорит… тысячу раз, говорит.

Старуха с трудом подняла левую руку, старалась ею поймать мужнину голову, не доставала, а он не видел, он прижался щекой к беспомощной белой руке и мочил слезами кружевной рукав.

ВИКТОР катил в вагоне. Колеса под полом урчали, и весь вагон наполнился шумом движения. Колеса стучали на стыках рельсов и отбивали Виктора все дальше, дальше от отца. Было чуть жутко, но все же Виктор тайком от себя радовался, что стелется сзади путь. Он охотно хватал у дам багаж, совал чемоданы на полки и после этого говорил дамам «мерси» и кланялся.

— Вас дым не обеспокоит? — говорил Виктор, доставая портсигар, — отделение было для курящих. Но Виктор вышел на площадку и стал глядеть в стекло.

«Читает теперь родитель, — думал Виктор про письмо. И письмо казалось ему длинным, казалось, что все там написано, что если рассказывать, так полчаса надо говорить и не перескажешь. — Прочел или еще нет?» И хотелось, чтоб уж прочел. А в окне мелькали черные от дождя избы, сонной понурой бровью сползли соломенные крыши.

Сырая земля, мокрая, дремлая, пологими горбушками уходила от рельсов в слезливую даль туманную.

На полустанке Виктор выскочил, хотел купить яблок и угостить дам в вагоне. Всем дамам поднести, как в салоне. Грязное месиво стояло за платформой, и в этом месиве бродили — полголенища в грязи — пьяные мужики около телег, все в мокрых сермягах. Урядник торчал поверх базара на кляче, и лениво чмокала кляча ногами в липкой грязи.

Никогда не видал Виктор осенней деревни, знал только летние маневры. Рота бьет ногой по пыльной деревенской улице, с песнями, с гиком, и бабы выскакивают из ворот на лихие мужские голоса.

Поезд свистнул, тряхнулись лошаденки на базаре.

В вагоне было тепло, пахло махоркой, казармой, и от этого особенно приветливыми показались Виктору дамы. Он роздал два десятка яблок, что купил на платформе. Виктор знал уж, что родитель теперь, наверно, прочел письмо и что все кончено и решено накрепко, наглухо, что окончательно началось новое.

Виктор болтал с соседками, и сам не видел, как все в одну, в самую острую точку вел весь разговор.

— Вот базарчик и вот урядник, извольте видеть. Дон Кихот форменный, и все пьяно. Разве так можно? Это разве полиция?

— Да… что уж там полиция. Ему бы взяток только нахапать, о том только, небось, и думает, — и дама махнула рукой.

— А потому, что порядочные люди не хотят идти в полицию! Брезгают. Трудно-с.

— Да уж какой порядочный человек пойдет туда… Костя, — обратилась дама к мальчику, — дай я тебе очищу. — Дама вырвала у мальчика надкусанное яблоко.

Виктор перехватил у дамы яблоко и сам стал чистить перочинным ножичком — новенький, купил перед отъездом.

— А вот ошибка, ошибка, — говорил Виктор громко. — Именно всем хорошим людям надо идти в полицию. Мы все жалуемся, а сами ни с места. Поэтому и полиция плохая.

— Почему, говорите, полиция плохая? — ударил сверху хриплый голос; простолюдин из мастеровых прислонился у стойки в проходе и насмешливо глядел на Вавича.

Кто-то уж подсел на лавочку у окна, и сверху, через спинку, глядела с поднятой полки кудлатая голова с черными глазами.

— Разве у порядочного человека хватит совести людей в рыло бить, — говорил мастеровой.

— Зачем, зачем же? — кипятился Виктор. Он встал.

— В таком деле без этого нельзя, — отрезал человек от окна.

— А охранять имущество? — говорил Виктор.

— Одна шайка с ворами, — забасил кудлатый с полки. Дамы недовольно оборачивались на новые голоса. Народ толпился около их отделения. Кто-то крикнул издали:

— Ты спросил его: а сам-то, спроси, не из крючков ли? Дама с мальчиком нахохлилась, встала, взяла зло мальчишку за руку и вышла, хлопнув дверью. В это время вошел контролер.

— Ваши билеты, господа!

— Приготовьте билеты, — вторил кондуктор и постукивал ключом о спинки сиденья.

Пассажиры затопали к своим местам.

Виктор, красный, запыхавшийся, жадно тянул папиросу, уж не спрашивал соседок. Остальную дорогу он все молчал. Дамы долго ворчали:

— Все сюда вдруг столклись, как будто скандал или зрелище. Прямо черт знает что.

Виктор не спал. Он вышел на площадку. Ночью поезд подкатил к светлому, шумному вокзалу. Виктор протиснулся в буфет и выпил подряд три рюмки. Обида и тоска, обида на весь вагон мутила Виктора. Он залез на полку, когда уже все улеглись, угомонились. Он ощупал в кармане письмо пристава: оно было заложено меж двумя картонками и перевязано бечевкой накрест. Груня перевязывала. И Вавич стал думать о Груне.

Утром Виктор, насупясь, оглядел вагон. Публика переменилась, ушли дамы. Не слышно было хриплого мастерового. Виктор заглянул к соседям. Человек с кудластым затылком возился с селедкой.

«Можно еще полежать», — решил Виктор, плотней увернулся в шинель и закурил папиросу. Тужился думать о Груне, но днем Груня не подступала близко.

«Скорей бы приехать», — думал Вавич и щупал в кармане жесткое письмо пристава к полицмейстеру.

«Но я им докажу, — думал Вавич про пассажиров, — они узнают, что может быть порядочный человек… даже сделаю что-нибудь необыкновенное. Подвиг. Спасу кого-нибудь, девочку какую-нибудь. Потом в газетах портрет и глава: „Полицейский-герой“. Нет, лучше не портрет, а снимок. Я в полицейской форме и девочка рядом. Девочка улыбается, а я склонился и ее рукой придерживаю сзади. Все будут читать… „Ах, это, смотрите-ка, тот, что с нами ехал“».