Аннушка вошла. Она глянула на Надю и опустила глаза.
— Самовар взять, мне-то напиться, — шептала Аннушка.
— А вы садитесь, пейте. Пожалуйста. — Наденька встала. — Очень прошу вас. Да садитесь же!
Аннушка села на край стула. Подняла на миг глаза, глянула на Наденьку метким взглядом, как будто дорогу запомнить, снова стала глядеть в босые ноги.
Наденька сполоснула чашку и налила.
— Пожалуйста. Вот сахар.
Аннушка встала и пошла прямо к двери. Она не успела на ходу закрыть дверь. Наденька слышала, как Аннушка сделала по коридору два быстрых шага и побежала.
Она еле донесла смех, прыскала им на бегу и фыркнула в кухне во всю мочь. Надя слышала, как рвал ее смех, как она затыкалась, должно быть, в подушку.
Даль
— ВИТЯ! Витя! — только успела крикнуть Груня и обхватила прямо в дверях Вавича за голову, и фуражка сбилась и покатилась. Виктор не успел и лицо ее разглядеть, она гнула, тянула его голову к себе, прижать поскорее. Совсем обцепила голову и волокла его в комнаты, как был в шинели, и он сбивчиво шагал, боялся отдавить ей ноги.
— Правда? Правда это… что говорят? — шептала Груня. И она не давала ему ответить, целовала в губы.
— Да все слава Богу, — кое-как сказал Виктор. — Ну что же, ну ничего…
— Это правда, — говорила Груня, — двоих убили, — и слезы увидал Виктор, крупные слезы в крупных глазах. Груня глядела Виктору в лицо: — Правда?
— Городовых, городовых, — убедительно повторял Виктор. — постовых городовых.
Груня будто не слышала, она всматривалась, будто искала что у Виктора в лице тревожными глазами, а он повторял с упрямой болью:
— Городовых, двух городовых.
— Витенька! — вдруг крикнула Груня голосом изнутри, и Виктор вздрогнул. И вдруг бросилась щекой на мокрую шинель, обцепила за плечи руками, и Виктору вспомнился голос в часовне: «Матюша!»
— Да что ты, что ты, — отрывал Груню Виктор. — Грунечка! Да что ты? Это угомонится все мерами. Меры же принимаются. Войска же есть!
Груня тихо плакала, налегая головой Виктору на грудь. Фроська на цыпочках прошла по коридору. Груня отдернула голову, быстро рукавом смахнула слезы.
— Подавать, подавать! — говорила Груня на ходу. — Да, да, сейчас.
Виктор кинул портфель, бросился раздеваться. Кое-как срывал петли с пуговок.
— Очень торжественно, — говорил Виктор в кухне и плескал себе в лицо студеной водой, тер водой, ерошил волосы, — замечательно, что все были, и полицмейстер с полицмейстер-шей… собирали… лист… и я тоже записал… пенсию назначат, это само собой. Поймали этих двух, — говорил Виктор, а Груня подавала полотенце и все глядела в лицо, будто не слышала, что говорит Виктор, — одного при поимке ранили… — и Виктору преградил слова Грунин взгляд.
— Я слушаю, слушаю, — заговорила Груня, — ранили.
— Поймали, одним словом, — Виктор передал полотенце и отвернулся.
«Про другое надо говорить, — думал Виктор, переодеваясь, — про что бы это? Веселое что-нибудь…»
На столе стояли закуски, графинчик, Груня сняла покрывальце с кофейника.
— Да! — сказал Виктор и сел в свое кресло. — Письмо от твоего старика было. Он ушел с этой службы. Противно, понимаешь, говорит. Надоело, что ли…
— Ну-ну! — Груня чуть не пролила на скатерть. — Ну, и что?
— Враги, говорит, завелись, ну и бросил к шутам. Да верно — незавидная должность, городишко — переплюнуть весь.
— Ну, и что? — Груня поставила кофейник и во все глаза уставилась на Виктора. — Где письмо-то?
— Да забыл, понимаешь, в участке, — соврал Виктор и покраснел, стал намазывать масло поверх бутерброда с икрой, заметил и быстро сложил его вдвое.
— Дай письмо! Поищи! — говорила, запыхавшись, Груня. — В шинели, может быть, — и она двинулась из-за стола. Виктор вскочил, быстро вошел в сени, топтался у вешалки и вынимал из портфеля письмо. Большая карточка глянула глазами из полутьмы портфеля.
— Нашел! — крикнул Виктор и осторожно спустил портфель на пол. — Черт меня дернул, — ворчал шепотом Виктор. Он поднял портфель и твердым шагом вошел и, нахмурясь, подал Груне конверт. — Вот, читай сама, пожалуйста.
Груня проворными пальцами достала письмо. Чашка кофе без молока хмурилась паром, Виктор жевал бутерброды с силой, будто сухари.
— Ничего, ничего, — вздохнула Груня и замахала в воздухе письмом, как будто чтоб остудить, — ничего, мы ему здесь место найдем. Да, Витя?
И Груня первый раз улыбнулась. Заулыбался и Вавич, будто проснулся — и солнце в окно.
— Ты знаешь, — начала Груня. — Нет, нет, я сама. Я уж знаю. Ох, что ж я кофей-то! Стой, нового налью. А я знаю, знаю теперь.
И Груня весело трясла головой.
— Да-да-да!
Замолчала, остановилась голова. Стало тихо, и в кухне ни звука. Груня навела остолбенелые глаза на Виктора, Виктор с испугом глядел на нее. Груня вдруг встала, рванулась к нему, потянула скатерть, с лязгом упал ножик. Груня схватила Виктора за оба уха, сильно, больно, и прижалась губами к переносице.
— Ух, не смей, не смей! — шепнула Груня. — Витя, Витька, не надо! — и опять до зубов прижала губы. Села на место, тяжело дышала. Смотрела мимо Виктора в стену.
Виктор старался улыбнуться, растянул было губы и тут заметил, что Груня шепчет что-то без звука.
Виктор поправил скатерть, взял свою чашку.
— Да! Понимаешь, — начал Виктор, — эти-то наши, как их, почтовые-то!
Груня перевела раскрытые глаза на Виктора.
— Почтовики-то наши, эти два. — Груня кивнула головой. — Прохожу по Садовой, они в кучке у почтамта. Я на них гляжу и
уж руку занес для приветствия — отворачиваются, сукины дети. Оба. А ясно, что видят. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнула Груня и все так же настороженно глядела на Виктора.
— Забастовщики! — наладил голос Виктор и поглубже сел в кресло. — Стыдятся с квартальным, значит… а водку жрать, так первейшие гости, выходит, — зло улыбнулся Виктор, — анекдотцы! Самые…
— Витенька, я беременна, — сказала Груня, и первый раз Виктор увидал ее глаза, увидал, что там, за радостью — жаркая темнота и дали конца нет. Ничего, кроме отверстой дали, не видал Виктор в тот миг. Закаменел на мгновение. И вдруг весь покраснел, зашарил рукой по столу, нашел Грунину руку, притянул к губам, прижался щекой. Рука была, как неживая, тяжелая, и он чувствовал Грунин взгляд на своем затылке. Он еще, еще целовал Грунину руку и вдруг почувствовал, что миг прошел, и глянул мокрыми глазами на Груню. В глазах уж блеск закрыл даль. Груня нагнулась за ножиком.
— Давно? — шепотом спросил Виктор и кинулся подымать ножик.
Цвет
ТАНЯ видала этот цвет в витрине. Цвет этот сам глянул на нее так ярко, как будто он нарочно притаился среди набросанных, развешанных складок, притаился и ждал ее, прищурясь, увидал и так глянул в глаза, что сердце забилось. Он, он, ее цвет, его раз, один раз можно надеть, решительный раз.
Раз и навсегда, навеки! Она с волнением думала об этом куске шелка — он ляжет воротником вокруг ее шеи, спустится на нет острыми отворотами по вырезу на груди. Она зашла тогда в магазин, держала в руках и не решилась поднести к лицу и взглянуть в зеркало. Да и не надо было. Она знала, что это он. Этим нельзя шутить при продавцах в магазине. Она взяла ненужную тесьму — два аршина. Теперь она шла, торопилась к тому магазину, где в окне лежал он. Он был коричневый, гладкий, с огнем где-то внутри. И Таня знала, что если им обвить лицо, то невидимо для всех выступит то, что она в себе знала. Она боялась, что уже разобрали, и хмурилась и отмахивала головой эту досаду. Она не садилась в конку, знала — не усидит. Свободного извозчика взяли за десять шагов перед ней. Таня торопилась, боялась встреч.
Вот, вот она, витрина! И цвет вспыхнул еще жарче. Таня вошла в утренний пустой магазин. Приказчики бросили разговор, уперлись ладонями в прилавок и наклонились вперед. Но сам хозяин, в широком пиджаке, с пенсне на кончике носа, отошел от конторки:
