— Чего бояться? Я буду семечки грызть.

— Грызи, грызи, только не уходи, я сейчас. Сию минуту. — Башкин выпустил Колю и саженными шагами зашлепал по лужам. — А про обезьяну доскажу непременно, — вдруг обернулся Башкин. Коля махнул кулачком с семечками.

Башкин завернул за угол. Он задержал шаг, оглянулся и быстро подошел к воротам, нагнул лицо к окошечку в железе. Ворота приоткрылись. Башкин с поднятым воротником быстро перешел двор.

В коридоре было суетливо и полутемно. Башкин сбросил калоши и, прижав воротник к щеке, шагал, толкаясь, вдоль по коридору.

Двери распахнулись, и кого-то вывели под руки. Башкин еще крепче прижал воротник.

— Что, зубы у тебя болят? — спросил жандарм у вешалки.

— Зубы, зубы, зубы, — застонал Башкин и чуть не бегом заметался по коридору.

— Я докладал, — сказал жандарм. — Сейчас, наверно. Звонок круто ввернул дробь. Жандарм метнулся к двери и сейчас же сказал тугим голосом:

— По-жалуйте!

Башкин криво бросился в дверь и тотчас сел на диван, прижался щекой к спинке.

Ротмистр Рейендорф крикнул от стола:

— Сюда!

— У меня зубы, — говорил Башкин и шел, шатаясь.

— Здесь не аптека, — оборвал Рейендорф. — У меня пять минут: что такое за звонок вчера? Кто такой? Ну?

— Сейчас не могу, — говорил Башкин из воротника, — сейчас.

— Что, зубы? Не жеманиться. Военное положение, не забывать. Что за фокусы? — Рейендорф нагнулся, рванул Башкина за угол воротника. — Ну?

— Я не могу, я еще не уверен, я не выяснил себе, ну, понимаете…

— Не врать! — крикнул Рейендорф. — А если это мистификация, то это у нас, брат…

— Ну, просто человек…

— Не мямлить! — и. Рейендорф нетерпеливо застучал портсигаром по столу.

— Я ж говорю — человек, потому что он человек… из трактира и очень ценный. Он много знает, но, может быть, врет. Люди же врут.

— Ладно, что ж он врет?

— Да вот что рабочие много говорят, но он путает, и вообще еще черт его знает.

— Какой трактир, как его звать?

— Да, может быть, он врет, как его звать.

— Нечего мне институтку тут валять. Как он назвался? — Рейендорф взял в руку серебряный карандашик и занес над белым сияющим блокнотом.

— Сейчас, сейчас вспомню.

«Надо в обморок упасть… соврать, соврать, соврать. Нет, в обморок».

Башкин сделал блуждающие глаза и завертел головой. И вдруг ротмистр топнул от стола:

— Да не финти ты, сопля! — он проплевал эти слова и замахнул руку.

— Котин, Андрюша Котин из «Золотого якоря» на Слободке. Это он сказал, но может быть… Он массу ерунды всякой… Рейендорф писал.

— Ерунду, ерунду! Какую ерунду? — и он хлопал по блокноту. — Ну!

— Оружие какое-то, чуть не артиллерия, бред какой-то. Рейендорф что-то писал, другой рукой он нажал звонок.

— Коврыгина сюда, — крикнул он, не оборачиваясь, когда в двери сунулся жандарм. — Да-с! А вы, фрукт, — ротмистр хмуро поглядел на Башкина, — допляшетесь! Это что ж? Попыточки укрыть? На цыпочках? Мы с вами не в дурачки играем. Это когда вот идиоты наши раскачивают стены… в которых сами сидят. Завалит, так, будьте покойны, им же первым по лысинке кирпичом въедет! Из-за границы их шпыняют вот этаким перцем. — Рейендорф цепкой рукой схватил со стола тонкие печатные листы и совал их под нос Башкину. — Не узнаете? Ой ли? Да, да — «Искра». Смотрите, первые-то сгорите. Болваны. Вихлянья эти мы из вас вытрясем.

Башкин опять натянул воротник на затылок. Он не знал, что будет. А вдруг пошлет ротмистр за официантом и здесь, сейчас, сделает очную ставку. Уйти, уйти, скорей, скорей, как попало. Попроситься в уборную хотя бы и вон, вон, а потом пускай, что угодно.

— Карл Федорович! Меня там мальчик ждет, на дожде. Я пойду, скажу, чтоб не ждал, он простудится, бедняжка.

— Это что ж за мальчики? — вдруг снова нахмурился Рейендорф. — Сейчас не с мальчиками гулять, а дело делать надо живыми руками. Не понимаете еще?

— А, а… — сказал, запинаясь, Башкин. Он вдруг покраснел, встал: — А вы вот, может быть, не понимаете, господин ротмистр, не понимаете, что мальчик, может быть, важнее, важнее нас с вами! Да! И всего.

Ротмистр насторожился и, не мигая, смотрел нахмуренными глазами.

— Чего важнее? — и Рейендорф коротко ударом дернул вперед голову. Он придавил глазом Башкина, и Башкин стоял, шатаясь.

— Я говорю, важней для меня, для нас, что ли, — уж слабей говорил Башкин. — Мальчик проще и правдивей.

— Значит, работаете с ним? — отрезал Рейендорф. — Ну, и толк какой от мальчишки этого? Он чей сын?

— Это все равно… то есть в данном случае даже очень важно… В это время вошел чиновник в форменной тужурке.

— Звали?

Ротмистр вырвал листок блокнота.

— Через два часа чтоб здесь был, — и чиркнул ногтем по листку.

Башкин уже большими шагами отшагнул по неслышному ковру, он был уже у двери.

— Э! — крикнул ротмистр. — Как вас, Эсесов! Куда это? Пожалуйте-ка.

Башкин, сделав круг, подошел.

— Порядочные люди прощаются уходя, — ротмистр тряхнул головой, — а потом мальчишка, мальчишка. Ну? Чем же важно?

— Да, да, — обиженно заворчал Башкин, — мальчишка, и очень важный. Его надо направить и…

— Чей? — оборвал Рейендорф.

— Сын чиновника, гимназистик.

— В бабки играть учите? Это теперь? Да?

— Не в бабки, а потом увидите…

— Это не Коля? — вдруг спросил ротмистр. — Отец на почте? Фю-у! — засвистел Рейендорф и зашагал по ковру. — Да тут, батенька, послезавтра пожалуйте-ка сюда в это же время, мы с вами в две минутки отлично все обтолкуем. А сейчас марш! — вдруг остановился ротмистр и прямую ладонь направил в дверь. — И послезавтра в пять здесь.

— До свиданья, — буркнул Башкин в коридоре. Он, не глядя, топал, вбивал ноги в калоши и опрометью понесся по коридору. Он не заметил двора, он почти бежал по панели, то подымал на бегу воротник, то откидывал снова, он шептал:

— Коля, Колечка, мальчик, миленький, семечки, Коленька.

— Коля! — крикнул Башкин, едва завернул за угол. — Коля!

Было почти темно, Башкин шлепал без разбора по лужам,

нарочно ударял в грязь ногами — все равно, все равно теперь.

— Коля! Милый мой!

АННА Григорьевна так и не спала всю ночь, и все новые и новые страхи наворачивались: «Лежит Наденька простреленная на грязной мостовой, мертвая… нет, живая, живая еще! Корчится, ползет, боится стонать, и кровь идет и идет… Сейчас если подбежать, перевязать…» Грудь подымалась, ноги сами дергались — бежать. Но Анна Григорьевна сдерживалась — куда? Хотя глаза отлично видели и улицу, и грязный тротуар, где Наденька, и темноту, и угол дома — вон там, там — Анна Григорьевна могла показать пальцем сквозь стену — там!

«Да нет. Просто осталась ночевать у кого-нибудь. Да, у товарищей… Обыск, городовые — бьют же они, бьют, сама видала, как извозчика на улице при всех городовой… и ведь что они могут сделать с девушкой!»

— Господи! — мотала головой Анна Григорьевна. Она встала, пошла в переднюю, как будто сейчас ей навстречу может позвонить Наденька.

— Мум! Чего ты?

Анна Григорьевна вздрогнула.

Из темноты светила Санькина папироска.

— Мум! Ей-богу, она хитрая, она у Танечки заночевала, вот увидишь. Я завтра чуть свет сбегаю. Ей-богу.

— Она дура, дура, — почти плача, говорила Анна Григорьевна. — Она ведь вот, — и Анна Григорьевна вытянула вперед руку, — бревно ведь, вот прямо все, как солдат.

— Да она мне говорила, что если что… самое верное место у Тани, честное слово, говорила, — и Санька подошел, обнял мать за плечи и поцеловал в висок.

Анна Григорьевна потрясла головой, волосы защекотали Санькину щеку — как волосы барышень на балу в вальсе, и ум застыл на миг в оцепенении.

В квартире было тихо, и громко листал в кабинете страницы Андрей Степанович, как будто не бумагу, а железные листы переворачивал. Андрей Степанович глубоко вздохнул, он слушал в открытую форточку дальние выстрелы, редкие, спокойные, как перекличка, он листал книгу «История французской революции» Лависа и Рамбо, на гладкой лощеной бумаге. Хотелось найти в книге то, что можно примерить вот на эти выстрелы, и он листал, спешил и боялся не угадать.