«Все, — сказал он. — Теперь можешь сам подготовить второй заряд. Я займусь третьим».

Они вернулись к ящику. Кальман и Джино Филиппис уже оттаскивали свой компрессор.

«Ну как он, справляется?» — крикнул им Филиппис, и Лот уголком глаза увидел, что он улыбается. Отец что-то пробурчал в ответ, а потом сказал Лоту: «Обрати внимание на запальный шнур. У нас его мало, и он, — отец кивнул в сторону Кальмана, — заранее весь его нарезал на куски такой длины. Когда прибудет новый?» — крикнул он Кальману.

«Сегодня».

«Ты уверен?» — крикнул отец. Кальман ничего не сказал. Они с младшим Филипписом унесли буры и шланги, а отец с Лотом продолжали заряжать. Отец — знакомыми Лоту медленными, уверенными движениями, Лот — как можно быстрее, чтобы отцу и остальным не пришлось его ждать. Когда все заряды были забиты и только концы запальных шнуров выглядывали из скалы, три — у них наверху, четыре — ниже, у Кальмана, отец взял рожок. Подул. Три коротких громких сигнала. Лот снова видит его перед собой, как он тогда стоял и трубил. Шум леса подхватил и унес звуки рога, и Лот снова подумал о ключе, он не хотел больше ждать; он стоял у стены в тамбуре, за спиной у отца, и думал: «А что он мне сделает?» И перед ним всплыло лицо матери, он отчетливо увидел его, большое мягкое материнское лицо, темно-серые глаза, серьезную улыбку, мягкие темные волосы. И пока еще он видел ее перед собой, и пока она постепенно таяла и медленно исчезла, оставив лишь ощущение мягкости, тишины и спокойствия, и нежности, он вытащил из кармана кошелек, не сводя теперь глаз с отцовского затылка, вытащил кошелек, открыл его, вынул ключик и опустил кошелек в задний карман брюк. «Вот он», — подумал Лот и опустил руку с ключом в карман комбинезона. Кончиками согнутых пальцев он ощупывал зубчики и бороздки, медленно проводил по ним пальцами; он чувствовал тепло влажного металла и смутно ощущал, как в голове у него, как рыбы в реке, медленно движутся мысли: «Ключ… Убил… Вор… Теперь забивай… У нас слишком мало… Зачем украл… Мать не кричала… Канистра… Под пустой койкой… Он хочет уехать… Куда… Пневмобур… Внимание… Сигнал. Ну как он, справляется? Ты в точности как он… В укрытие… Мотоцикл… Он. Он пьян… Пружина ослабла; поцеловать, поцеловать ее в губы, сию минуту; уходи; ни единого слова. Ни единого слова, и запах спирта и бензина. Дождь за окном. Сейчас, ключ — талисман, и он узнает меня, он должен меня узнать, он должен…» — и вдруг Лот выпустил ключ из пальцев и застыл. Отец, тяжело дыша, обернулся.

— Чего тебе?

Тихо было в тамбуре, если не считать хлопанья парусины и негромкого гула голосов, доносившегося из комнаты, — Керер, и младший Филиппис, и все остальные еще там, за столом, и слова отца, прежде чем отзвучать, мгновение висели в воздухе над головой Лота.

Чего тебе, думал Лот, да, чего же ему… Что ему сделать, чтобы отец понял, почему он стоит тут, в тамбуре, у него за спиной.

— Ты что-нибудь понимаешь в машинах? — спросил отец, поворачиваясь к Лоту всем телом.

«Так это ты…»

Потом он вернулся к своей работе — вынул из бумажного пакета новую пружину для заднего сиденья и вставил винт.

Теперь уж было совсем не холодно, стало даже слишком тепло. Жарко. Тут открылась дверь из комнаты, и вышли младший Филиппис и Керер с чугуном и большой корзиной, в которой лежали мешок и тарелки. Джино Филиппис посмотрел на них, и они с Керером вышли, хлопнула дверь, и снова он и отец остались вдвоем в тамбуре, и Лот вынул из кармана ключ. Он подошел поближе, и теперь стоял рядом с отцом около мотоцикла. Сейчас только переложить ключ в другую руку и показать его отцу. Слова для этого не нужны. Ключ лучше, чем слова, достаточно показать его, и отец узнает его и все поймет.

Вот сейчас.

И отец смотрит на ключ, а может быть, только на протянутую к нему руку, смотрит на ключ или на руку довольно долго, и сверху видно, как сдвинулись его косматые брови, но неизвестно, ключ ли его удивил или дрожь руки; рука дрожит, и безумно громко стучит там, в груди, а потом голос отца:

— Это как понять?

«Это как понять? — думал Лот. — Как понять, что он чувствует сейчас, и как понять, что будет дальше, после того как он возьмет ключ, и узнает, и встанет…»

— Как же это понимать? — спросил отец и повернулся к Лоту, а потом медленно протянул руку, взял ключ и поглядел на него. Лот немного отступил. Там, в груди у него, так громко стучало, что отец не мог не слышать.

— А знаешь, Немой, — сказал отец. — Он очень похож на ключ, который я ношу вот здесь. — Он показал на маленький кармашек для часов под своим поясом, и Лот вдруг вспомнил, что отец и раньше всегда вынимал ключ оттуда. — Очень похож. Как это понимать?

Лот оставался нем. Ему казалось, будто он поджег запальный шнур и не двигается с места, не идет в укрытие, а стоит и смотрит на тонкий, стелющийся по земле дымок и видит, как быстро — сантиметр в секунду — обугливается шнур, и слышит его шипенье, и чует сладковатый запах пороха; он стоит и по какой-то причине, которую забыл, а может, никогда и не знал, не способен сдвинуться с места, и предвидит мгновение, когда заряд взорвется, и все взлетит на воздух — скала, и корни деревьев, и он, Лот, — вот так он стоял и ждал, и когда отец сказал:

— Ты его нашел, верно?

И когда он продолжал:

— И ты подумал, никак это старик Ферро потерял, верно, Немой?

И когда он потом проворчал:

— Это ты молодец, но ключа я не терял, и у меня еще два в запасе. Я их на заказ сделал, когда-то у меня пропал… да, такой же, таких много, но если ты хочешь мне его отдать, будет тоже у меня в запасе, верно…

И когда он открыл заколотый кармашек в своем рабочем мешке, разложенном перед ним, сунул туда ключ и сказал:

— Ладно, Немой, спасибо, пусть будет тут, в запасе, ну а теперь давай я буду продолжать, а то уж поздно…

Он не понял из всего этого ни слова, он только вышел из барака и остановился под дождем на вытоптанной площадке между бараком и откосом; не понял он и того, что кричал ему Самуэль: он, правда, видел, как подъехал грузовик, и с него соскочили и Муральт и Луиджи Филиппис, и даже отчетливо слышал голос Самуэля, потому что Самуэль очень громко крикнул: «Кальман! Кальман! Мы отрезаны!», но хотя Самуэль находился всего в каких-нибудь пятнадцати метрах от него и сейчас бежал к нему бегом, понять он не понял ни слова.

Сказать, что парусина злила тебя, пожалуй, нельзя. Нет, это была не злость. Ты сам и придумал — и совсем неплохо придумал — натянуть ее как навес над бочкой с водой, прикрепив к крыше барака, а два свободных конца привязав к двум вбитым в землю высоким столбам. И она действительно защищала питьевую воду от дождя; находилась она с верхней стороны кухонного барака, и практически у нее был только один минус — она не пропускала света в окно, выходившее на откос; поэтому, когда огонь в очаге догорал, в кухне было темновато. Но с недостатком освещения, с полумраком можно было примириться, да против него и существовало такое средство, как карбидная лампа; при ней света было достаточно. Возможно, существовало средство и против хлопанья парусины, и ты все время собирался закрепить ее перекладиной или, по крайней мере, потуже привязать. Но все время забывал.

Ты и вправду забывал? Или ты не закреплял ее еще и по какой-нибудь другой причине? Помнишь, Керер: ты, бывало, сидишь у очага, или крошишь лук на широком подоконнике, или моешь сковородки, а над тобой кусок брезента неустанно бьется между крышей и столбами? И хлопает много часов подряд, звук то нарастает, то убывает, то иссякает — лишь кое-когда устало щелкнет, — то снова учащается до резкой дроби, словно бы кто кулаком барабанит по стене, барабанит до тех пор, пока ты не поднимешь голову и не спросишь себя, и как только эта проклятая парусина не разорвется в клочья? Помнишь? Но парусина была крепкая, она выдерживала, и все продолжала хлопать, наполняя воздух своей бешеной музыкой.