— Теперь ей, по крайней мере, спокойно. Так или нет? — сказал ты.

Под дождем постепенно и ты вымок до нитки. А новенький как воды в рот набрал. Ну и пусть себе молчит, если ему так нравится, главное, что наконец-то можно будет поесть горячего супу в бараке. И вот ты шагаешь с лопатой, киркой и заступом на плече, вверх по лесистому склону, новенький — за тобой, дождь все идет, и только сейчас, на ходу, стало заметно, как похолодало.

«Должно же здесь найтись какое-нибудь местечко», — думал Лот.

— Держи, — сказал Кальман. Он протянул ему через стол защитный шлем, — хоть от дождя у тебя будет защита.

Лот взял. Да, подумал он, хоть от дождя.

— Твой размер? — спросил Кальман. Теперь и остальные посмотрели на него через стол. Их лица блестели в белом свете карбидной лампы. Он надел шлем.

— Немой, — сказал Брайтенштайн, — учись у Борера, у него защитным шлемом служит голова. Так что шлем ему как раз по размеру. — Они засмеялись.

— Порядок, — сказал Кальман.

Лот встал и направился к своей койке. Она была третья от конца. Он повесил шлем на гвоздь над ней. Потом он медленно прошел вдоль стола, за которым они сидели, и вышел за дверь. Он еще слышал, как они сдавали карты для первой партии. Должно же здесь быть какое-нибудь местечко, где человек может побыть один. Но есть еще только маленький барак-кухня; она, насколько известно Лоту, находится метров на тридцать ниже по склону, и в ней обитает человек по имени Керер, который готовит еду; а если его там нет, тогда барак, наверное, заперт. Кроме того, есть еще грузовик. Он стоит возле кухонного барака, но Лот не решился бы влезть в кабину. И больше нет ничего, кроме этого большого жилого барака; в длинной комнате все они сидят за столом и пьют, и играют в карты, а здесь, в тамбуре, стоит мотоцикл, здесь Лоту оставаться тоже не хотелось.

Ветер не давал ему открыть дверь.

— Ты куда? — раздался в это мгновение чей-то голос; он чуть было не столкнулся в дверях с отцом. — Осторожней, Немой.

Дверь за ним закрылась.

Сначала надо было немного привыкнуть к темноте. Прижимаясь к стене барака, он осторожно двинулся от двери. Но, как ни жался он к стене, ветер все равно заливал ему за шиворот потоки воды. Он медленно брел дальше, миновал первое окно. Ставни были закрыты. Заперты изнутри. Миновал второе, затем третье окно, темно было — хоть глаз выколи; дойдя до угла, он свернул и еще три шага прошел ощупью вдоль барака. Там уж он остановился, прислонился к стене. В верхнем кармане рубахи должны быть сигареты, купленные накануне вечером в Мизере. Он вытащил их. Закуривая отсыревшую сигарету, по спокойному пламени спички увидел, что здесь он и вправду укрыт от дождя и ветра. Он глубоко затянулся и попробовал выпустить дым одновременно изо рта и из ноздрей. Так делал Самуэль. Но дым попал ему в горло, он закашлялся. «Осторожней», — подумал он, ему не хотелось, чтобы они вышли, заинтересовавшись, кто это кашляет за стеной. Он осторожно попробовал еще раз. Но снова закашлялся, еще мучительнее, слезы выступили у него на глазах, и тогда он загасил огонек о стену, сунул длинный окурок обратно в пачку, а пачку — в карман и постоял, прижавшись спиной и затылком к стене. Он вглядывался в шелестящую тьму. Вслушивался в то, как ветер и дождь буйствуют в полуоблетевшем лесу — в этот многоголосый посвист, дробный перестук тяжелых капель, скрип стволов и сучьев, трущихся друг о друга. Глухое бульканье в лужах, чуть различимое карканье запоздалых ворон, леденящее завывание то на высоких, то на низких нотах, глухой хохот, далекий собачий лай, пение угольщиков и цокот копыт убегающих коней, хлопанье крыльев в воздухе. Лисица. Зовы старинных рогов. Ночь. На небе ни звездочки, а если какая и светила вверху, сквозь кроны, и та погасла. В жизни еще он не видел такой черной-черной ночи. Недвижно стоял он с нею лицом к лицу. Он замерз, но не замечал этого. Он все слушал и слушал шумящую тьму, которая была перед ним.

А за ним была деревянная стена. А за деревянной стеной, он знал — отец. Он постоял еще немного, потом извлек из заднего кармана брюк старый, потрепанный кошелек. Осторожно расстегнул кнопку и сунул туда пальцы. Ключ. Он нащупал его среди нескольких монеток. Вынул, положил кошелек обратно, а ключик бережно сжал в кулаке. Медленно ощупывая кончиками пальцев его тонкие, четкие контуры, он словно бы отчетливо видел перед собой этот маленький старый ключик от зажигания, со всеми его зубчиками и углублениями, и крохотной дырочкой. И он подумал: «Это талисман, — и потом: — Я покажу ему ключ. Талисман. Он узнает его. Для этого не обязательно, чтобы я мог говорить. Говорить мне не понадобится ни единого слова».

Осторожно, чтобы не уронить ключик в грязь — и потерять недолго в этакой темнотище, — он поднес его на ладони к носу и понюхал. Почувствовал запах своей руки, и тонкий, сладковатый запах нагретого металла, который вдруг унес его далеко-далеко назад, в тесную комнатушку на чердаке, где он спал, или лежал без сна, или стоял, дрожа от ночного холода, у двери и прислушивался; и вернулось прошлое, и вот он снова едет с отцом: полукруг по маленькому дворику, вокруг дома, на улицу. У края тротуара отец останавливается, потом они срываются с места. Оглядываясь, он видит мать, она стоит у окна, но не машет им. Он поднимает руку, другой рукой он вцепился в отцовский пиджак, мотоцикл громко тарахтит под ними, потому что отец дает полный газ. Грохот, ветер в лицо, резкие силуэты котлов газового завода, мимо которых они проезжают. Он еще ниже наклоняется вперед и закрывает глаза, прижимаясь головой к отцовской спине, и хочет только одного — ехать и ехать вот так без конца. Он подсматривает из-под дрожащих ресниц за дорогой. Все еще маленькие домики, белые, серые, высокий решетчатый забор товарной станции и наконец-то туннель. Отец едет медленнее, мотоцикл накренился, они с грохотом проезжают под железнодорожной линией и снова выезжают на свет. Зной, пахнет асфальтом и мотоциклом, и когда они проезжают по мосту и катят между безмолвными незнакомыми домами, что-то гремит в больших чемоданах, между которыми он сидит. Отец сворачивает, и они едут мимо фабрик, улица все круче спускается вниз, снова река, Ааре, лениво текущая мимо, отец еще раз сворачивает между домов, и они останавливаются. Он помогает отцу отвязать черные чемоданы. «Подожди здесь», — говорит отец. «А долго?» — думает он, но не решается спросить и отвечает: «Хорошо». Он видит, как отец уходит; угластые черные чемоданы с товаром уходят вместе с ним, покачиваясь по обе стороны его брюк. Жаль, что отец не поставил мотоцикл внизу, у реки. У реки можно бы поиграть, там и корабли, проходящие мимо, и чайки, и утки, и камыши; там можно строить из камешков пристани для длинных барж из камыша, а может, он увидел бы лебедя или кулика. А здесь, в этом узком переулке, нет ничего, кроме закрытых ставней, и солнца, и ветра, который все гонял по мостовой два желтых обрывка бумаги, а потом вдруг оставил их в покое и улегся спать. И на той, другой улице, за углом, где исчез отец, тоже нет ничего интересного, разве только иногда проедет велосипед или автомобиль, доставляющий на дом товары, кабриолет или «додж». А заправочная станция, еле видная отсюда, слишком уж далеко. Кажется, там двое чинят огромную автоцистерну, но это и вправду очень далеко, наверное, километров семь, насколько он мог судить. Так что вообще нет смысла даже смотреть отсюда, что там происходит. Он вернулся к мотоциклу, потрогал тормоза и спицы переднего колеса. И даже не заметил, как пятеро велосипедистов, проехав по большой улице, резко свернули в переулок, затормозили, и один из них спросил:

— А ты что тут делаешь?

Он быстро поднялся. Они слезли с велосипедов, и он увидел, что они больше его, трое, наверное, уже в четвертом классе, в третьем-то уж наверняка, и он удивился тому, что у самого маленького, который, кажется, даже младше его, Лота, тоже есть свой велосипед. Они поставили велосипеды друг за другом и подошли ближе.