Он все продумал. Как он подойдет к нему и каким-нибудь образом спросит его, а может, даже пригрозит; ему было тогда одиннадцать или четырнадцать, он был немой, но отнюдь не робкого десятка, он был тогда маленький, но храбрости у него хватало; и вот он сидит и знает, что мгновение, которого он ждал всю жизнь, теперь уже неотвратимо, потому что грузовик подъезжает к строительной площадке; справа показались рельсы и шпалы узкоколейки, громко тарахтят моторы, вот экскаватор, вот люди, на которых он не решается взглянуть, и грузовик останавливается.

Он ждал. Они говорили: «Привет, Самуэль», и в голове у него промелькнуло, что, стало быть, человека, который привез его сюда, в горы, зовут Самуэлем. Потом они подошли поближе. Сквозь шум ветра слышно было, как человек по имени Самуэль раздает письма и газеты. Задний борт со скрежетом опустился. «Вылезай», — крикнул кто-то. Он сошел вниз. Самуэль стоял рядом. Самуэль приложил руку ко рту и крикнул: «Кальман!» Тогда подошел и Кальман; по крайней мере немой предполагал, что тот высокий человек, который подошел к ним и спросил: «А почему он без шапки?» — был Кальман.

Самуэль протянул Кальману сложенный листок. Это была та самая бумага, которую, как вспомнил новенький, вчера вечером написал служащий конторы строительного управления. Он не хотел озираться по сторонам и потому пристально смотрел на листок. Интересно, там ли он, в той группке рабочих, которые стоят и курят у кабины? Он не отрывал глаз от листка. Он видел, как листок в руках у Кальмана намокает от мороси, а потом — как треплет его ветер, когда Кальман развернул его и начал читать. Новенький знал, что там написано. То самое, о чем спрашивал его служащий строительной конторы. Он словно бы увидел перед собой того человека, — как он поднимает глаза и задает какой-то вопрос, а потом снова начинает быстро стучать на машинке, переписывая из его удостоверения: «Ферро Лотар, 17.2.1941, разнорабочий, холост, Мизер (кантон Золотурн), расстройство речи, 68 в неделю». Потом он посмотрел на штаны Лота, дырявый свитер, старую, потертую куртку, которую он донашивал после Пауля. «У нас дают спецодежду», — сказал он. Это и был комбинезон, который сейчас на нем, старый коричневый комбинезон, он ему почти в самый раз; напоследок служащий дал ему и шапку, но ее уже больше нет.

Кальман дочитал. Положил бумагу в карман. Судя по его виду, он теперь думает, будто знает все. Но он ошибается. Он даже не знает главного — как случилось, что Лот не может говорить. И не знает, зачем он явился сюда, с этой неистовой и малообоснованной надеждой, что все изменится. И не знает, почему он внезапно вновь ощутил страх, когда двинулся вслед за Кальманом вдоль борта этого громадного грузовика, — возможно, потому, что все здесь такое чужое, и потому, что сейчас он встретится с отцом, или просто потому, что где-то так неистово хлопает на ветру знамя, или что там это такое, а может быть, потому, что деревья кругом — словно злые чудища, гигантские, вставшие на дыбы звери, которые тяжко бьют косматыми лапами по тучам; и там, впереди, эта чужая стройка: дорожная стройка, прогрызшая широкую лесную просеку, покрытая мусором взрывов, вырванными из земли корневищами, щебенкой и огромными, желтоватыми осколками известняка, неподвижными, тяжелыми и словно полными решимости никому не выдавать тайны, которые им известны; или это страх перед тем, что рабочие, к которым он сейчас подходит вместе с Кальманом, будут над ним смеяться, — ведь они наверняка не представляют, что значит быть немым и каково это, когда можешь лишь издать хриплый нечленораздельный звук. Он не поднимает глаз.

Он видит глинистую почву, лужицы в колечках от дождя, ручейки, прорывшие себе путь среди комьев земли. И вдруг ботинки, тяжелые, заляпанные грязью; четыре, пять, семь пар или еще больше, расположенные неправильным полукругом; отвороты черных и коричневых брюк, забрызганных грязью, грубо залатанных или незалатанных, а потом руки, спецовки, широкие плечи, и он почувствовал — тот, кого он ищет здесь, среди этих людей, — четвертый. И, еще не успев посмотреть на него, он вдруг совершенно точно вспомнил его лицо. Он почти забыл его и все эти годы безуспешно пытался его себе представить. Большая голова, толстая шея. Красное лицо, карие водянистые глаза, мешки под глазами, черные кустистые брови, широкий нос, толстые губы — все это в течение секунды отчетливо представилось ему именно таким, каким было тогда, той ночью, в прихожей у них дома — таким же страшным; и вместе с лицом — громкий, изрыгающий проклятия голос, заполнивший скудно освещенную прихожую; даже лицо матери, искаженное ужасом, вынырнуло за ним… Но вот уже они говорят ему «Привет!», и он пожимает руки, не глядя, быстро, одну за другой, и у него нет уже в голове никаких мыслей, перед ним только лица — пришлось все-таки на них поднять глаза. Лица мелькают одно за другим, и то лицо среди них — лицо человека, который тогда был его отцом, а может, даже и сейчас его отец; скользнув по нему взглядом, он быстро переходит к следующему. К нему медленно возвращается способность думать: «Он меня не узнал, он меня — нет, так много лет прошло, может, он даже не знает, что я немой, он меня не узнал…» Он все думает и думает об этом, медленно и неуклонно, хотя другие — они над ним не смеялись — уже снова отвернулись и заговорили между собой. Он все думал об этом, когда один из них хлопнул его по плечу, и что-то сказал, и посмотрел на него. Он кивнул, потому что не понял, и продолжал думать об этом, и не слышал, что тот сказал, и как Кальман крикнул, стараясь перекричать ветер: «Ферро, пусть работает у тебя», — нет, он не слышал даже, когда Кальман, подойдя к нему, сказал: «Во взрывную команду. К Ферро». Он думал об этом и все стоял, думал об этом и смотрел вслед другим, расходившимся по своим местам. А потом вдруг подумал: «Он изменился. Он старый. У него щетина на лице. Седая щетина. Морщины. Он маленького роста. Гораздо меньше, чем я думал. Он изменился. Он старый».

Потом он увидел, как отец поманил его. Кальман громко сказал Самуэлю: «Он однофамилец старого Ферро». — «Ну и что», — сказал Самуэль. Это Лот услышал и увидел, как Самуэль поднимается на подножку, влезает в кабину и захлопывает дверцу. Когда он вновь повернул голову, отец опять поманил его или все еще манил. И Лот услышал — он уже промок до нитки от этой мороси, — как Самуэль крикнул из кабины: «Ферро, он не глухой. Он немой».

Одного из рабочих не было, когда прибыл Немой. Минут десять назад он покинул площадку и углубился в лес. Он нес на плече кирку, заступ и лопату и волочил за собой довольно тяжелый мешок. Он остановился среди деревьев метрах в шестидесяти от площадки, положил мешок, прислонил кирку и лопату к стволу бука, на глазок прикинул величину ямы, которую должен был здесь выкопать, потом шесть раз подряд всадил заступ, отмечая длину, и четыре, отмечая ширину, нарезал куски дерна, вынул их с прилипшей к ним мокрой листвой и аккуратно положил возле ямы. Он ничего не знал о новеньком; он начал копать не спеша, с хмурым видом, он был стройный, пожалуй, даже хрупкий, с узким лицом, его темные волосы выбивались из-под капюшона; только случайно заметив что-то движущееся между деревьев, ом перестал копать и выпрямился. Этот человек был Филиппис.

Это был младший из двух братьев, Джино, и, возможно, Джино, ты еще не забыл, как все было в тот четверг. Помнишь, ты выпрямился, и когда новенький спустился к тебе, ты даже и не знал, что это новенький. Просто пришел парень, которого ты прежде никогда не видал. На плече он нес лопату. Невысокий широкоплечий паренек, большеголовый, а уж уши — porca miseria![1] А приглядишься — лицо широкое, крупное, волосы прилипли ко лбу, совсем еще мальчишка, чудной какой-то, подошел, остановился возле мешка, посмотрел на яму, на тебя, на мешок, снова на тебя, потом приблизился еще на два шага и протянул тебе руку.