— Постойте, — закричал он, и вся его злость словно была у него на роже написана, — вы что, все с ума посходили, об этом и речи быть не может, только не я. Разве я…

Дальше дело у него не пошло. Все остальное, если он что-то еще и лепетал, утонуло в хохоте Брайтенштайна. Ты помнишь, Муральт: Брайтенштайн, смеясь уже довольно жутковатым смехом, стоит рядом с тобой, потом поворачивается к тебе, пошатываясь, со стаканом в руке, ширено раскрыв огромную пасть, а пот ручьями течет по его лицу; этот здоровенный парень перед тобой, — уже больше не добродушный, смеющийся Брайтенштайн, а огромное пьяное двуногое животное, тяжелые волны хохота, поднимающиеся из глубины его собственного существа, сотрясают, захлестывают его. Нет, у Борера не оставалось никакой лазейки. Все, что он сказал или все еще пытался сказать, было смыто волнами этой противоестественной веселости судьи в перевернутой шляпе и мантии из плащ-палатки. Только порой в шквале его хохота можно было различить отдельные слова: «То, что нужно, как раз то, что нужно», или: «Муральт, друг, ты…» или, к примеру: «Великолепно, ну и вылупит он глаза!» Ясно было одно; твое предложение, которое ты высказал наобум — просто оно вдруг пришло тебе в голову, когда ты смотрел на их лица, — твое предложение страсть как пришлось ему по сердцу. Он и сам не ожидал, что игра, которую он затеял тоже наобум, окажется такой веселой. Впрочем, и другие этого не ожидали, и тем горячее откликнулись на шутку Брайтенштайна их разгоряченные водкой сердца.

Итак, судебный процесс — ты, конечно, и сейчас помнишь все подробности — шел своим чередом. Правда, какое-то подобие тишины восстановилось лишь минуты через три, не раньше. Борер, обведя вас всех растерянным взглядом, попытался сесть на свое место. Но это ему не удалось, потому что Самуэль и длинный Филиппис, багровые от смеха, схватили его и вытащили вперед. После длительного сопротивления он как будто подчинился и неподвижно стоял между ними.

Брайтенштайн снова потребовал тишины в зале, повернулся к истцу и, заикаясь, провозгласил:

— Борер, тихо! До приговора еще далеко. Все будет расследовано, можешь не сомневаться! Держи хвост пистолетом! Если правда кто-то спер у тебя твою кастрюлю, суд выведет его на чистую воду. Будь спокоен, не сомневайся. Мы хотим справедливости.

Ты сам не слишком сочувствовал Бореру. Парень он вообще-то неплохой, но эта история с канистрой — наверное, он ее просто потерял и никак не хотел в этом признаться, даже самому себе. Ему только на пользу пойдет, если ему слегка вправят мозги, а завтра с утра пораньше он взорвет макушку — макушку, которую иначе все равно придется взрывать весной и тогда уже кому-нибудь другому. Конечно, если ночью пойдет снег, то эта и так уж не слишком веселая работенка может стать более чем неприятной, подумал ты вдруг. Но потом все опять очень быстро завертелось.

Ты не замечал того, что происходило рядом. А между тем все это имело непосредственное отношение к вашей игре. Во-первых, старик Ферро: он стоял по другую сторону от Брайтенштайна и рукой нащупывал дверной косяк позади себя. Потом крепко вцепился в него. Во-вторых, Немой: он дрожащей рукой подносил украдкой к губам уже четвертый стакан; перед его глазами давно уже все колыхалось, но сквозь это колыхание он пристально смотрел в лицо старому Ферро. И в-третьих, вой ветра за окном, ветра, который гнал мимо окна и над крышей дождь вперемежку с первыми жидкими хлопьями снега.

Было слишком поздно. Шумели всё больше, и Лот глядел на длинного Филипписа, который, пошатываясь, странно пританцовывая, прошел мимо него в глубь барака и повернулся на месте; держа стакан в руке, он улыбался улыбкой наркомана, одинокий танцор запрокинул голову, и кружился, пьяный, в клубах дыма, и выпевал своим чужеземным певучим голосом: «Суд найдет его, суд его найдет»; одно и то же повторял он, монотонно, нежно, в отдалении. Лот через плечо наблюдал за ним.

Рядом кто-то шепотом произнес: «Справедливость», и, повернувшись, он оказался лицом к лицу с Гаймом. Маленький, забитый человек, обычно тихий, как мышка, был охвачен лихорадочным возбуждением, пьяная маленькая мышка-очкарик; Лот посмотрел в это лицо, увидел, как мерцают расширенные зрачки, и услышал шепот Гайма, тихо и самозабвенно повторявшего: «Мы хотим справедливости. Мы хотим справедливости».

Он отвернулся. Слишком поздно. Слишком поздно, чтобы подумать или чтобы выйти, или лечь и завернуться в толстое шерстяное одеяло; слишком поздно, остается только сидеть и наблюдать за лицами то хохочущих, то хихикающих, то вновь разражающихся хохотом людей. И водка не помогала: внутри засело чувство ужаса, он оцепенел от ужаса и лишь слегка вздрагивал, когда его взгляд встречался с серьезными глазами Джино Филипписа или падал на пьяное, растерзанное лицо отца у дверного косяка, возле Брайтенштайна.

Брайтенштайн, теперь уже в третий раз, крикнул: «Всем встать! Каждый становись у своей койки со стаканом в руке!» — и он понял, что этот приказ относится также и к нему. И под пение и смех он встал и со стаканом в руке направился в глубь комнаты. А смех Брайтенштайна — как пулеметная очередь в спину.

И вот уже Брайтенштайн кричит:

— Борер, встань на скамью! Следи за каждым движением. Ты будешь надсмотрщиком. Отличный надсмотрщик, верно? Ты, Муральт, иди в тот конец, а Ферро будет сторожить дверь. Быстро! Все готово?

Все было готово минуты через три. Филиппис, думал Лот, господи, Джино Филиппис, что у него на уме, и в его ушах возник голос Филипписа, говоривший за стеной кухонного барака: «Хитро? Еще бы нехитро… чтоб он знал на будущее, что за воровство по головке не гладят»; но кажется, пока Филиппис ничего делать не собирался; он стоял, как и другие, перед своей койкой, смеялся, поднимал стакан, он тоже был пьян, но когда Брайтенштайн в своей чудной страшной шляпе сделал несколько шагов и крикнул: «Все ясно?! Расследование начи… начинается!» — Джино Филиппис поднял руку.

— Стоп! — воскликнул он, обращаясь к Брайтенштайну. Голос у него был пронзительный, он прорвался сквозь шум, и на мгновение стало тихо.

Брайтенштайн посмотрел на него:

— В чем дело?

— Может, кто-нибудь, — сказал Филиппис, — хочет еще что-нибудь сказать.

— Вот отмочил, — послышался от двери голос Самуэля.

А Брайтенштайн:

— Не понимаю, куда ты клонишь. Суд…

Но Филиппис перебил его:

— Нет, я имею в виду… Может, кто-нибудь знает, в чем дело, и сейчас признается суду. Может же такое быть, верно? Ведь если кто-нибудь сейчас добровольно признается, ты смягчишь ему наказание, верно, Брайтенштайн?

Брайтенштайн посмотрел на Муральта, потом на отца, караулившего дверь:

— Что думает по этому поводу суд?

Но не успели Муральт или отец ответить, как Филиппис продолжал:

— Может, кто-нибудь что-нибудь знает, может, он даже хочет сказать? — Филиппис медленно повернул голову к Лоту, поглядел на него и закончил: — Но не может. — Лот увидел глаза Филипписа. Глаза, смеющиеся и угрожающие. Он знал, что думает Филиппис. Его горло сжималось, все смотрели теперь на него, а ведь он не виноват, он не имеет отношения к пакету под кроватью, где хранятся его вещи, он — нет; почему к нему направляется Брайтенштайн в своей жуткой шляпе и смеется этим неестественным смехом, почему вдруг стало так тихо, и только гул за окном звучит в ушах, и почему отец стоит на месте, почему не подходит прямо сейчас, сию же минуту; и Лот ткнул себя рукой в грудь и изо всех сил затряс головой: «Нет, не я».

«Стоп!» — голос Самуэля. И тут же Борер со своего наблюдательного пункта: «Стоп, одного не хватает. Ферро исчез. Суд…» Его слова потонули в новом взрыве шума. Все бросились к двери. Голос Самуэля раздавался уже из тамбура: «Ферро! Ферро!» И если бы Брайтенштайн, у которого была луженая глотка, не растолкал всех, не пробился к наружной двери, не отогнал от нее Гримма, Керера и Кальмана, который еле держался на ногах от смеха, и не захлопнул дверь, все бросились бы в погоню за Ферро.