— Грех, — говорю я им. — Берете на душу, господа. Христос велит сирот миловать. Если надо потесниться — потеснюсь, а из дому меня не прогоняйте.

Тогда Петрушка меня спросил, верно ли, что я сирота. Я же ответил с уверткой и надвое:

— Быть бы мне сиротой, когда бы не стал мне добрым отцом праведный наш пастырь архимандрит Иоасаф. А настоящий отец мой наверное помер, хотя кое-кто и говорит, будто послан он в некий дальний сибирский городок воеводой. А в прежние-то времена был он в большой чести, может, и царским окольничьим служил.

Тогда другой воин, Илейка, сказал, посмеиваясь:

— Ну, раз так, не погоним тебя отсюда, государь боярин, будешь с нами жить да болтовней своей нас потешать.

Тут стали мы вести всякие беседы, и мужи эти мне поведали, что пришли они в монастырь этой ночью во втором часу из Александровской слободы от князя Михаила Скопина. С ними 600 человек ратных и еще 300 прислужников, а воеводой у них Давид Жеребцов.

А еще сказали, что пришли налегке и без всяких запасов, потому что им ведомо, будто обитель чудотворца хлебом преизобильна. Заставы же литовские они с Божьей помощью легко миновали и прошли никем не замеченные и невредимые.

Но монахи троицкие по их приезде лишь на словах выказывали радушие, а на деле скупость, и ужин отряду подали скудный и негодный. А отговаривались тем, что, хоть и осталось еще зерно в житницах, да молоть его некому. Конная же мельница сломана, а для починки ее нужен лес, его же достать теперь невозможно.

Я сказал, что истинно это так: наши-то мельцы все померли, и крутили у нас жернова пленные враги Божьи, но теперь и этих не стало. А здоровых людей в обители и двух сотен нет. И все по очереди жернова крутят. Но, как ни стараемся, всяко хлеба не хватает. Но есть, однако, еще сухарей некое количество.

Потом ратные люди, с пути утомленные, заснули. Я же долго не спал, все думал, что, может быть, теперь уж скоро конец нашим несчастьям, раз пришло такое большое и отборное войско. И радовался в сердце своем. Однако, если здраво помыслить, что такое 600 мужей против 30000 стоящих вокруг града? Не было ли в обители в прошлое лето 2000 годных к ратному делу мужей, а где они теперь?

За трапезой нынче Давид Жеребцов и люди его весьма были разгневаны, увидев, какую им пищу подают и сколько. А сам Давид чарку свою швырнул оземь и стал кричать на святых монахов, зверски махая руками; даже усы у него дыбом встали.

— От такой еды, — говорит. — Нам впору не врагов побивать, а сразу в гроб ложиться! Может, вам, монахам, по иноческому обету и надлежит голодом мучиться, может, вы одним словом божьим и молитвами насыщаетесь. Для нас же, военных людей, это не трапеза, а непотребство и надругательство.

И повелел Давид, чтобы все житницы и подвалы монастырские и все счетные записи были ему отданы, и сказал, что сам будет отныне всем хозяйством ведать. А питаться его воины будут особо от прочих, потому что сидеть за одним столом с черным людом им не по чину, а монахи своими увещеваниями их повергают в тоску смертную.

Архимандрит же Иоасаф, повздыхав, не стал перечить и велел старцу Макарию передать Давиду счетные записи.

А того я не знаю, сколько было отдано запасов давидову войску, а сколько осталось в монастырском ведении для пропитания святых иноков и слуг и для нищих, хворых, увечных, сирот, вдов, да и всех троицких старых сидельцев. Также и на черный день, верно, что-нибудь отложили. Не ведаю. Проще говоря, никто мне этих чисел не сказывал, да я особо и не дознавался, ибо суетно и тщетно было бы такое дознание. Но имеющий разум да поймет, что великий чудотворец Сергий всяко нас в беде не оставит и от голода истаять не даст.

Иные же неразумные монахи в страхе за животы свои всполошились и ругали доброго Иоасафа, говорили в лицо ему бранные речи и жаловались, дескать, Давид теперь все житницы за одну седмицу истощит. И хотели, чтобы перестали питать сирот и вдов от дома чудотворца, или же половину содержания у тех отнять, а инокам прибавить.

Иоасаф же отвечал им с покойною усмешкой:

— Не сердитесь, братья! Лучше нам умереть, чем перестать жалеть сирот. Крепитесь, в вере своей из-за житейских тягот да не ослабеете. Разве нет у бога милости продлить и самые скудные запасы на большое время?

И стал им из Писания примеры приводить о подобных чудесах. Примеров же таких в Писании много, это каждый знает, кто в грамоте сведущ. Вот и умолкли мало-помалу те строптивые иноки, и пошли прочь, взоры потупив.

Давид Жеребцов и дружина его в городе сидят, на вылазки не ходят, приглядываются. Так-то вернее: надо сперва о противнике все узнать и вдоволь отведать осадного сидения — сильнее осерчают тогда на врагов.

А Давид Жеребцов, полугода не проведя у князя Михаила со шведскими воеводами, весьма сведущ стал в немецкой ратной премудрости. И потому не может он без ругательства и осмеяния глядеть на нашу боголюбивую простоту, с коей мы ныне бьем врагов божьих под Троицей.

Вчера ходили наши на вылазку, как и раньше хаживали, неурядно и безо всякого устроения, но сильно распалясь сердцем на поганых. Выходили, испрашиваясь у воевод, кто за какой нуждой: кореньев ли копать, дров ли добыть, коня ли напоить. Потому что и наши воеводы Алексей и Григорий не любят неустройно людей на брань пускать, да не погибают напрасно.

И так выходили наши по трое да по двое смерти искать, а другие сидельцы на стенах луки и пищали готовили, чтобы в меру сил своих малых помочь идущим на ратный промысел. Также и я стоял при подошвенном бое у Красных ворот с пищалью.

Казаки же Лисовского, соблазнившись малым числом троицких людей и худым снаряжением, поскакали резво по Переяславской дороге, саблями помахивая и посвистывая, надеясь на легкую победу. Троицкое же воинство, вдруг собравшись купно, казаков окружило и стало побивать. И за малое время многих врагов порубили. И не дожидаясь прихода новых полчищ, отступили в город невредимыми.

Давид Жеребцов, глядя на эту брань, ругался и лютовал и ногами топал, говоря:

— Ох вы дурни, невежды! Кто так воюет? Какая у вас стратегия? Как вы, собачьи дети, уряжаете свою фортификацию? Mе ведаю, как удалось вам до нашего прихода продержаться. Верно, и Сапегу с Лисовским вовсе господь разума лишил, что они до сих пор града не взяли у таких простецов. Благо, нет здесь товарища моего Якова Понтусова Велегарда: он бы сего дня не пережил, помер бы со смеху. Ну уж я вам покажу, как брани чинить! Увидите ратное настоящее умение.

Случилась там бабка Агафья, и по нерассуждению спроста Давиду сказала:

— Ох-те, государь боярин, не спеши, побереги своих соколов, не лишай нас, убогих, последней надежды. У нас-то еще силенки есть, мы повоюем, да нам и погибать не жалко, дуракам и невеждам.

Давид еще пуще разгневался.

— Я, — говорит. — Не затем пришел, чтобы в городе без дела стоять и на вашу глупость смотреть. А мне князь Михайло велел Сапегу с Лисовским от Троицы прогнать и путь на Москву очистить. И не вас, дураков, я спасаю, а эту святую обитель, вы же вовсе ее оборонять недостойны.

И, сказав это, ушел в свои кельи каменные трикровные обедать.

Давид с превеликим тщанием собирается на вылазку. Нам же, троицким сидельцам, велено на брань не ходить, потому что-де не имеют в нас надобности могучие и славные мужи, давидовы воины. Мы ведь по простоте своей можем все их дивное и премудрое немецкое устроение расстроить и напакостить что-либо в стратегии.

Давид сказал нам собравшимся:

— Спаси вас бог, люди добрые, что не сдали монастыря противникам, стояли крепко и нашего прихода дождались. Послужили вы верно государю и великой России, а что неумело воевали и худо, так то вина не ваша, да и бог с вами. А теперь вы от ратных дел отдыхайте. И да никто же из вас не посмеет с нами в сечу лезть и из города выходить самовольно, как было у вас в обычае до сего дня. Может, по-вашему это и помощь ратным, а нам одна помеха и бестолковая суета. Вот со стен, пожалуй, постреляйте немного, когда мы возвращаться будем, чтобы супротивных к городу не допустить.